Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Хотя я иногда слушал беседы отца с Алексом, пока Джорджи уходил в другую комнату, слушал я не в обычном смысле этого слова. С большинством историй я был знаком — как, полагаю, и Джорджи. Меня больше интересовала интонация отца в разговоре с Алексом. Точно так же он общался со взрослыми — словно Алекс был его сверстником, его равным. Думаю, со своими детьми люди так не разговаривают. (Хотя, разумеется, с моей стороны это только предположение, ведь детей у меня нет.) Мне кажется, люди верят, что дети — во многом их собственное продолжение. Чаще отцам — здесь я все еще предполагаю — слишком досадно, когда не получается найти взаимопонимание с детьми. Но я с уверенностью назову признаком выдающегося интеллекта мужчины — или женщины, — когда он или она, как мой отец, не проводят категорических различий между людьми по их возрасту, полу или расе, а только замечают интеллект каждого отдельно взятого человека. Что бы ни говорили об отце я или мои сестры, он в каком-то самом важном смысле не уважал других. Хотя я и видел, как в некоторых редких случаях он претерпевает полное изменение личности в присутствии какой-нибудь выдающейся персоны — баснословного богача, влиятельного судьи, знаменитого политика, — но в большинстве случаев он со всеми говорил одним и тем же мягким, дружелюбным, довольно рассудительным тоном. Будь то слуга, властитель мнений, пожилая дама или маленький ребенок. Наверняка именно эти тон и манеры импонировали большинству тех, кто его знал, — включая, разумеется, мою мать и включая Льюиса Шеклфорда. И в этой же приветливой, открытой манере, без предубеждений, он заговорил в первый день на детской площадке с Алексом. Так он будет разговаривать с ним впредь.

Не помню, как давно они начали посвящать друг друга в свои секреты, но помню, что, когда Алекс принимал решение, пойти ему в бизнес своего отца или поступить в университет, чтобы в будущем стать профессором, за советом он обратился к нашему отцу, а не к собственному. (Иногда я спрашиваю себя, мог ли тогда мой отец посоветовать не идти на поводу у мистера Мерсера. Это было бы практически немыслимо, и все же я уверен, что именно этому совету Алекс и последовал.) И я помню, что, когда я сам хотел жениться на девушке из Чаттануги, которую полюбил во время войны, именно к Алексу отправился за поддержкой мой отец. Но сам Алекс рассказал мне об этом несколько лет спустя. Более того, когда я наконец покинул дом после войны и перебрался в Манхэттен, разумеется, именно Алексу писал отец в попытках понять, почему я счел необходимым уехать.

Несмотря на периоды тесного общения с отцом, все эти годы Алекс был для меня по-настоящему хорошим другом. Когда я уехал, письма от него приходили регулярнее, чем от любого члена семьи. Важные новости о семье поступали чаще от Алекса, чем от кого-либо еще. Потому нисколько не удивительно, что именно он держал меня в курсе относительно поведения отца, Бетси и Джо в год после смерти матери.

Алекс, разумеется, с самого начала переживал насчет того, как сестры отреагируют на новые отношения между отцом и подругами семьи. Я же не обращал внимания, что он бил в набат. Только когда с ним заспорила его жена — пока мы все втроем ехали на заднем сиденье лимузина ритуальной службы, — я наконец понял, что хочет сказать Алекс. Понял только благодаря неодобрительному тону Фрэнсис Мерсер. Я увидел, что ее одолевают те же недобрые предчувствия, что и его. Позже, во время поминок и моего следующего визита спустя всего несколько недель, Алекс снова и снова указывал на опасность. Я начал задаваться вопросом: что, если Алекс умеет разглядеть в отце то, чего не вижу я? В одном из этих разговоров Алекс прямо сказал, что понимает некоторые моменты отношений сестер с отцом, каких не понимаю я. Поскольку я иногда доверял наблюдательности Алекса больше, чем своей, — если речь шла об очень консервативных жителях Мемфиса, — в этот раз я к нему прислушался. Сестры так сильно любили отца, говорил он, что склонны ревновать к подругам, которые были у него и матери. Зная нашу семью, я считал это маловероятным, а потому полагал возможным, что Алекс не рассказывает всего, что у него на уме. С другой стороны, наблюдениям Алекса следовало доверять больше, чем моим, только в отношении поистине консервативных жителей Мемфиса. Иногда он забывал, каким странным показалось ему семейство Карверов, когда он с нами только познакомился.

Алекс не хуже меня знал, что в течение долгих лет, пока мать была инвалидом и не выходила в свет, отец продолжал посещать разнообразные приемы. И за все это время не возникло ни намека на скандал. Алексу наверняка не реже, чем мне, говорили, как после таких приемов отец и мать часто засиживались допоздна и отец пересказывал все разговоры каждого званого вечера, чтобы развлечь больную и, так сказать, заново сыграть для нее каждый кон бриджа. Во время этого времяпрепровождения мать сидела в кровати и пила горячий шоколад — отец то и дело уходил заваривать его на кухне. А затем, на следующий день, он рано вставал и уезжал в контору, а мать нередко спала все утро — как она любила говорить, изможденная одной мыслью о приеме, который даже не посещала.