Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Однажды отец появился на детской площадке школы Брюса, чтобы забрать меня домой, потому что мать слегла и звала меня к себе. Тогда-то Алекс увидел отца в первый раз. Обоих, можно сказать, поразила любовь с первого взгляда. Алексу тогда пришлось непросто. Не успел он привести меня к общему знаменателю в отношении длинных штанов и правильной прически, как перед ним появляется возвышающееся создание еще более чужеродное — и по одежде, и по внешности в целом. Благодаря пышным угольно-черным волосам, высокой и статной фигуре и атлетическому сложению отец все еще выглядел почти героически молодым. Отчасти благодаря контрасту естественной моложавой наружности с формальным и старомодным вкусом в одежде и создавалось потрясающее впечатление, какое он производил практически на любого встречного в Мемфисе. В отличие от мемфисских бизнесменов, он часто приходил в контору в полосатых брюках и визитке — при полном утреннем параде, не меньше, — с накрахмаленным воротничком и серым шелковым галстуком с виндзорским узлом. В таком наряде он и пришел за мной на площадку. И стал для Алекса романтической фигурой, вступившей прямиком из прошлого в повседневный здравомыслящий мир Мемфиса.

Думаю, с того момента отец превратился для Алекса в некое божество, в чью веру мой друг не мог вложиться без остатка, но чью истинность искренне уважал и возводил в философский абсолют. Для меня отец оставался человеком из плоти и крови — до того самого дня, когда я покинул Мемфис, чтобы переехать в Манхэттен, и казался просто препятствием между мной и любой возможной независимой жизнью, к которой я стремился, — препятствием перед идеями, интересами, целями, к каким меня подстегивал темперамент. К тому знаменательному дню на площадке я уже провел в Мемфисе достаточно времени, чтобы видеть в этом человеке какую-то странную и феноменальную, а подчас и клоунскую фигуру.

И все же Алекс Мерсер и мой отец Джон Карвер оказались — причем без отчуждения между Алексом и мной — родственными душами, хотя, разумеется, в действительности это был типичный случай притягивающихся противоположностей. Они представляли собой поистине удивительный феномен — и я еще ни разу не встречал столь изобретательного взаимодействия между ребенком и взрослым в дружеских отношениях, а не в отношениях отца и сына или любого другого родства. Это общение приносит то же удовольствие, что способны подарить друг другу друзья любого возраста. И здесь я должен добавить, что изначально близость между мистером Льюисом Шеклфордом и моим отцом вряд ли сильно отличалась от близости между отцом и Алексом, ведь та старая нэшвиллская дружба началась задолго до совместного бизнеса, когда Льюис Шеклфорд, на семь-восемь лет младше отца, еще был маленьким водоносом на боковых линиях футбольного поля, преклонявшимся перед своим героем и дожидавшимся окончания игры, чтобы с ним поговорить. Вполне может быть и так, что мой отец служил природным воплощением идеала старшего товарища для множества младших мальчиков и что мне просто достались такие темперамент и склад ума, при которых он не мог стать идеалом для меня.

Так или иначе, в этот день на детской площадке, когда я представил Алекса Мерсера, отец по-мужски пожал руку взбудораженному подростку. Они довольно робко улыбнулись друг другу, но тут же легко завязали разговор. И сердечные отношения между ними не ослабевали на протяжении всех последующих лет. Когда тем вечером Алекс обмолвился родителям, как формально одевается мистер Джордж, мать сказала его отцу: «Типичные нэшвиллские претензии!» Но мой отец тем вечером за ужином сказал, что Алекс для меня — лучший компаньон, какого можно найти в Мемфисе. «Такой раскрепощенный, приветливый и непретенциозный», — так сказал отец. Тогда ни он, ни Алекс не могли облечь это в слова — и уж тем более не мог я, — но теперь я говорю со всей уверенностью, что с того дня и утвердились их роли: отец символизировал в восприятии Алекса — пусть даже, возможно, поверхностном — утонченный мир за пределами речного городка Мемфиса — мир, какого Алекс не мог и надеяться достичь, а сам он символизировал для отца реальный, разумный, приземленный мир Мемфиса, куда тот теперь влился, нравилось ему это или нет.

С годами их взаимный интерес и искреннее восхищение не только сохранялись, но и крепли. Алекс приходил к нам в гости и бесконечно слушал отца, пока тот вспоминал такие случаи из молодости, которые ни разу не потрудился рассказать собственным детям — по крайней мере, сыновьям. Мы с Джорджи были вольны слушать эти продолжительные беседы, но Джорджи — к тому времени уже созревший юноша — всегда уходил. Он никогда не проявлял интереса ко взрослой жизни (и, наверное, меньше всего — к жизни отца) или же истории наших родителей и их семей. Я иногда слушал беседы отца с Алексом, но Джорджи уходил в другую комнату, словно желал убраться подальше от звука отцовского голоса. Находясь в том же настроении, он, в конце концов, ушел из семьи и отправился на войну, где и погиб. Он как будто, сам не зная почему, всегда стремился отстраниться и отречься от семьи и ее истории. Раньше мне казалось, что дело просто в сильном инстинкте — либо самосохранения, либо саморазрушения. Возможно, тот же инстинкт был тогда присущ всем нам, но с достаточной примесью здравого смысла и чувств, чтобы предотвратить шаг к индивидуальности и отделению с реальными последствиями. У Джорджи все было иначе. Всего через несколько недель после нашего приезда в Мемфис Джорджи избавился от всех следов нэшвиллского акцента в речи и затем, весь остаток своей короткой и несчастливой жизни, говорил с акцентом практически коренного мемфисца. Думаю, это его свойство — готовность адаптироваться, как он адаптировался к Мемфису и его округе, — и отличало брата от всей семьи, а также в какой-то степени делала чужим для Бетси, Жозефины и меня, и даже для наших родителей. Джорджи погиб в первые же часы высадки союзников на французском побережье. С ним служил другой пилот из Мемфиса, который познакомился с братом незадолго до его смерти. Этот пилот потом среди прочего написал матери, что когда он впервые услышал голос Джорджи в казарме по соседству, за несколько ночей до высадки, то тут же понял, что это выходец из Мемфиса. «Сразу понял по голосу не только то, что он из Мемфиса, — писал молодой человек, — но и что он из района где-то между Купером и Кросстауном, в округе Анандейла (где отец и приобрел дом всего через год после прибытия в Мемфис и где позднее обосновались и мои сестры). Я чуть ли не узнал конкретный угол Бельведер и Харберт, и на следующий день Джордж сказал, что там и вырос». Думаю, это письмо, где Джорджи называли «плоть от плоти Мемфиса», ранило нас не меньше, чем первые новости о его смерти, и в каком-то смысле сделало его окончательно чужим. Так вышло с Джорджи. Разумеется, у меня было иначе. У нас с Бетси и Джо все было совсем по-другому. После переезда мы и дальше говорили «галл» вместо «гёрл» и «бад» вместо «бёрд», на нэшвиллский манер. Помню, что Алекс обращал внимание на мое странное произношение и в меру над ним подшучивал. Он сумел во многом повлиять на мои привычки, но только не на речь. Моя речь, как и у сестер, по-прежнему больше отражала то, что мы слышали дома, чем то, что мы слышали от нашего мемфисского круга общения.