Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Женщина тяжело охнула и понесла дальше свой живот.

— Вниз расту, — объяснил он и перевесился через перила: — Вниз так вниз… Все не на месте.

Вошел в квартиру, поел, попил чаю, вымыл посуду. Время — девятый час. Все дела переделаны. Можно отдыхать.

Утреннее солнце беспощадно лупило по стеклам, в комнате сгустилась духота, — слишком быстро прогреваются эти комнаты, — а снизу, из палисадника, где невиданно разрослась трава и золотые шары, тянуло сырой землей, и тополь уже дорос до балкона, отмахав за жаркий и влажный месяц почти на метр. Еще в прошлом году он только царапал решетку концами веток, а сейчас победно торчал над нею. Шумливые листья глянцевито поблескивали на солнце, и среди них выделялся один, тусклый, объеденный наполовину. Штук пятнадцать зеленых гусениц, вцепившись по-собачьи, мертвой хваткой, упруго торчали во все стороны от листа. Тополь рос и тащил их за собой.

На соседний балкон вышел длинный прыщеватый малый в трусах и динамовской майке.

— Вовка, — обрадовался Семеныч. — Чего делаешь?

— В армию собираюсь, — пробурчал Вовка, вытряхивая рюкзак.

— Стало быть, берут?

— Берут. Чего им не брать?

— Ладно, — успокоил Семеныч. — Зато в ЦСКА будешь играть.

— Да знаю я… — отмахнулся Вовка. — Говорили.

— А потом куда? После армии?

— Там видно будет.

— Знаешь, — задумчиво молвил Семеныч, ероша волосы, — только в повара не иди. Ты стараешься, готовишь, а они — раз! — и съели. Не иди, ладно?

— Ладно, — хмуро сказал Вовка и ушел в комнату.

— Вовка! — закричал он.

— Ну, чего еще?

— В парикмахеры тоже не иди. Ты стрижешь, укладываешь, а они шапки надели — и смяли.

— Да ладно… — скривился Вовка. — Надоело. Я, может, в «Динамо» пойду.

Он постоял еще на балконе, понюхал запахи, пожмурился на солнце, а потом, вдруг, забеспокоился, побежал в комнату. Завернул в газету парадные брюки, уложил в авоську, примерился перед зеркалом, скривился, застеснялся, заправил рубашку под ремень, надел носки и пиджак, пригладил волосы, чинно спустился вниз.

На скамейке у подъезда председатель товарищеского суда сонно качал коляску. Прочитанная газета, сложенная шапочкой, прикрывала голову от солнца. Рядом с ним зевал, томился, мусолил папиросу пенсионер Алешкин, бывший таксист, в белой майке-сеточке, в синих шароварах на резинке, в стоптанных шлепанцах. Еще в прошлом году гонял Алешкин на недозволенных скоростях, — пузо в руль, голова в потолок, — вышибал доход себе и государству, хозяином разгуливал на стоянках, снисходительно, сверху вниз, выбирал пассажиров, а теперь целый день мается во дворе, ждет неизвестно чего.

— Ты куда? — оживился Алешкин.

— Друга хочу проведать.

— А это будет? — и он выставил толстенный кулак с двумя оттопыренными пальцами.

— Должно быть.

— Я с тобой, — быстро сказал Алешкин.

— Давай. Только переоденься.

— Да ладно… Так сойдет. А то смоешься без меня…

— Граждане, — нахмурился председатель. — Дети спят.

— Извиняемся, — бодрым шепотом заорал Алешкин, отдавая честь, будто перед милиционером, и, заглянув в коляску, польстил: — Весь в деда. Тоже, видать, председателем будет.

Он подхватил Семеныча под руку, и они пошли серединой двора под неодобрительным взглядом председателя. Наголо обритая голова Алешкина нестерпимо сверкала на солнце, и председателю было больно на нее глядеть.

— На такси поедем, — обрадовался Алешкин. — Красота…

— А деньги у тебя есть?

— Откуда? У меня и карманов нету.

Они сели в трамвай, и Алешкин сразу зашептал на ухо:

— Не надо… Не бросай. Небось, не обедняют.

— Ну, почему же, — обиделся Семеныч. — Я, если хочешь знать, может, еще работать пойду.

— Как же, как же, так тебя и ждут. Все глаза проглядели.

Трамвай взвизгнул и сразу стал. Семеныч упал на Алешкина. Алешкин упал на железную кассу. На рельсах стоял седой мужчина. В белой чесуче, в белых туфлях, с поднятой палкой.

— Откройте дверь, — негромко сказал мужчина, и водитель открыл.

Мужчина в чесуче тяжело поднялся по ступенькам, сел на сиденье лицом к вагону, положил палку на колени.

— Имею право, — сказал мужчина, и они поехали дальше.

Он по-хозяйски оглядел вагон, и все поняли, что сейчас он будет говорить. Трамвай — самое удобное для этого место. Двери заперты, ехать надо — не убежишь.

— Такая молодая и уже мать, — громко сказал он женщине с ребенком. — Муж-то есть?

Весь вагон посмотрел на женщину.

— Есть… — прошептала она, пристально глядя в окно.