Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

— Я примеряюсь, — строго оборвал Семеныч и посмотрел на всех по очереди, прямо в глаза. — Я, знаешь, сколько времени примеряюсь…

— Ну и дурак, — решил дед. — Оно само получится.

— Получится, как же! Мы себя в старики-то не готовим. В молодые готовим, а в старики — нет. Какое у тебя призвание, Алешкин, в твои старые годы — можешь сказать? Не можешь.

— Да я сорок лет баранку крутил! — заорал Алешкин. — Имею право…

— Чего орешь? — цыкнул дед. — Отдыхай молча.

— Тебе, дед, хорошо говорить, — обиделся Алешкин. — Ты, дед, пожил.

— Я не пожил. Я пережил. Японскую, германскую, польскую, эту… Тьфу, ты! — дед сбился, начал сначала: — Японскую, германскую, польскую, финляндскую, опять же германскую… А промежду чего было…

— Теперь, дед, войны не будет, — авторитетно заявил Алешкин. — Вдарим — и кранты!

— Кому кранты? Кому кранты-то? — забеспокоился дед. — Своей смертью помереть не дадут…

— О, Господи, — вздохнула жена деда и добавила всем смородины. — Там воюют, тут воюют… Послушаешь радио, и комнату подметать неохота…

Обратно ехали на такси. Алешкин выскочил на мостовую, свистнул, кому-то помахал: остановилась машина. Сделали крюк, завезли за счет пассажира.

— Ну как, отцы?! — орал шофер, молодой и золотозубый, с фуражкой на затылке. — Как там на заслуженном отдыхе обеспеченной старости?

— Нормально, — соврал Алешкин. — Скажи ребятам, что у Алешкина полный ажур. Как всегда.

— Молоток! — одобрил шофер. — А я утром одну гражданочку на вокзал вез. «Поедемте, — говорит, — в Сочи. Очень вы меня устраиваете…» Мне бы теперь месячишко. В счет пенсии.

— Я бы с вами поменялся, — грустно сказал Семеныч и застеснялся, как стеснялся всегда при встрече с молодыми, сильными, здоровыми, и отходил в сторону, будто был в чем-то виноват, будто его старость — это его вина.

Шофер оглянулся, посерьезнел:

— Вообще-то, отец, ты прав… Посмотришь на вас, и жалость берет.

— Ты меня не жалей! — взорвался Семеныч. — Не жалей! Как бы я тебя не пожалел…

У подъезда дома сидел на скамейке председатель товарищеского суда и опять читал газету. Сгибы от шапочки делили ее на части. Алешкин сел рядом, закурил папиросу, будто и не уходил вовсе, а Семеныч помялся, повертел авоську, тихо спросил:

— Вы для чего в суд ходите?

— Для дела, — отрезал председатель.

— Для дела — это я понимаю. А вам-то что от этого?

— Интересно.

— Неужто интересно? — изумился Алешкин. — В чужом дерьме ковыряться…

— Вы, товарищ, домой заходили? строго спросил председатель.

— А чего я там не видал?

— Ваша дочь двойню родила.

— Врешь!

— Узнайте у жены.

Алешкин сорвался с места, но в дверях остановился, испуганно спросил:

— Кого родила-то?

— Две девочки.

— От, стерва… — заорал Алешкин и убежал в дом.

Когда затих топот на лестнице, Семеныч искоса поглядел на председателя и, ковыряя ногой землю, спросил:

— Интересно, потому что дела интересные?

— Нет, — просто ответил председатель. — Дела неинтересные.

И уткнулся в прочитанную передовицу.

— И вы! — ахнул Семеныч. — И вы…

Он пришел домой, помылся, лег на диван и долго не мог уснуть, а когда, наконец, заснул, приснилась ему жена. Она стояла спиной к нему, и даже сзади было заметно, что она беременна.

— Маша, — попросил он робко. — Обернись, Маша…

Она начала оборачиваться и обернулась было совсем… но тут зазвонил телефон. Его выдирало из сна, как ржавый гвоздь из доски. Он цеплялся, а его выдирало.

— Нефтеснаб? — заорали в самое ухо. — Это Нефтеснаб?

— Нет, это квартира, — с сожалением ответил Семеныч.

— А, черт!.. — заругались в трубке, и загудели торопливые гудки.

Он лег обратно, закрыл глаза и усилием воли заставил себя заснуть, чтобы увидеть продолжение сна.

Приснился овраг. Внизу он, наверху жена. Позвал, протянул руки, пополз вверх: ноги вязнут в песке, сапоги пудовые — не выдернуть. Крикнул горлом, оттолкнулся, полетел. Сапоги остались в песке, следили за ним, как два глаза.

— Знаешь, Маша… А я уже научился сам себе ставить горчичники. И на спине тоже.

Под вечер он надел синюю рубашку с меткой от прачечной на воротнике, натянул парадные брюки, повязал галстук, посмотрелся в зеркало, вышел из дома. Пьяненький Алешкин сидел на скамейке и плакал теплыми слезами.

— Слыхал? — огорченно спросил он.

— Слыхал.

— От, стерва…

Они пошли на соседнюю улицу, к роддому, и встали, задрав головы. Все махали, и они махали: Алешкин спьяну, а Семеныч — просто так. Потом Алешкин куда-то пропал, и многие тоже ушли, а Семеныч все махал и махал, и беззвучно шевелил губами, будто разговаривал с кем-то за оконным стеклом. И женщины в роддоме, прильнувшие к окнам, думали, что он машет одной из них.