Людмила Уварова - Теперь или никогда!

Теперь он писал о том, как познакомился с Петром Петровичем, и как ему поначалу не нравился шофер военного коменданта, который провожает маму домой, и как противно смотреть на фашистов и слушать немецкую речь, и как хотелось бы ему поскорее стать взрослым, чтобы пойти на фронт и воевать против захватчиков…

И еще он писал о том, как узнал, что его мама и Петр Петрович помогают партизанам, и он, Митя, тоже стал помогать.

Только одному человеку признался Митя в том, что ведет дневник, — Петру Петровичу.

— И ты обо всем пишешь? — спросил Петр Петрович.

— Да, обо всем.

— Только прячь его получше…

— Если что случится, я закопаю свой дневник, — сказал Митя. — Я так его закопаю, что никто его не найдет. Никто на всем свете!

Минует много лет, и другие мальчики, ровесники Мити, отыщут его дневник и будут пытаться прочитать, что там написано, но время сотрет строки, когда-то выведенные его рукой, и ничего нельзя будет разобрать, кроме отдельных слов.

Но память о Мите останется надолго. Навсегда. И школе, в которой он никогда не учился, в которой будут учиться другие ребята, не знавшие войны, присвоят имя Мити Воронцова, и его отец, вернувшись с фронта, будет вспоминать о сыне, и думать о нем, и хранить в своей памяти его слова, улыбку, смех, желания, которым так и не суждено было сбыться.

«Модная сапожная мастерская модельера Воронько» открылась, как обычно, в девять часов утра.

Сам хозяин, толстый человек с подслеповатыми глазами, ходил по своей мастерской, то и дело поглядывая на часы, висевшие на стене.

Время близилось к половине десятого, а заказчик, для которого уже все было приготовлено, не появлялся.

Уже несколько раз Воронько подходил к мастеру, светловолосому молчаливому пареньку, и оглядывал лежавшую возле него пару шевровых, блестящих, словно лакированные, сапог.

«Господин Гомберг будет наверняка доволен! — удовлетворенно думал Воронько. — Сапоги сделаны на славу!»

Одобрительно взглянул на мастера:

— Я доволен тобой. Молодец!

Он взял в руки один сапог. Блестящая кожа отразила его лицо с подслеповатыми глазами.

Что правда, то правда, работа превосходная. Ведь на ноги господина Гомберга изготовить обувь нелегко, поэтому он может носить только заказные сапоги…

Интересно, что-то он скажет, когда увидит эти прекрасные сапоги? В сущности, сделано не хуже, чем в самом Берлине…

— Гляди-ка, — хозяин взглянул на часы, — уже восемь минут одиннадцатого…

Недоуменно пожал плечами. Что же такое могло случиться, что господин Гомберг внезапно изменил своей привычной пунктуальности?

Без двадцати одиннадцать Воронько сказал, обращаясь скорее к самому себе, чем к своему мастеру:

— Пойду-ка я зайду домой к господину Гомбергу, узнаю у адъютанта, что там такое…

— Как хотите, — флегматично отозвался мастер.

Он был превосходный умелец, то, что называется «золотые руки», но характером был сдержанный, не по возрасту молчаливый, словно бы раз и навсегда решивший никогда ничему не удивляться.

Однако хозяину эти качества молодого мастера даже нравились; во всяком случае, это куда лучше и солиднее, чем если бы парень оказался пустобрехом и балаболкой.

И еще было приятно, что мастер из хорошей, благонамеренной семьи, патриотично настроенной к новому порядку.

Воронько вышел, закрыв за собой дверь мастерской; мелодично звякнул колокольчик, привешенный над дверью.

Мастер молча проводил его глазами и принялся за новую работу — прибивать кожаную подошву к лакированным штиблетам шеф-повара немецкого ресторана Раушенбаха.

Не прошло и десяти минут, как хозяин мастерской вбежал, именно вбежал обратно. Лицо его побледнело. Подслеповатые глаза озабоченно моргали.

Он тяжело дышал и сразу же, вбежав в мастерскую, упал на стоявший около дверей стул.

— Ты… ты только подумай, — прохрипел Воронько. — Нет, ты только подумай…

Он вынул платок из кармана и судорожно вытер им свое разом вспотевшее лицо.

Не говоря ни слова, молодой мастер встал со своего места, отправился в глубь мастерской и вскоре появился снова, держа в руке стакан с водой.

— А ну выпейте, успокойтесь, — лаконично сказал он.

Воронько отпил несколько глотков.

— Господин Гомберг погиб, — торжественно произнес он. — Сегодня в семь утра, когда господин Гомберг выходил из дома, неизвестные злодеи выстрелили в него из пистолета, и на месте… — Голос его оборвался, он отпил воды из стакана. — Какой кошмар, какой ужас, подумать только!