Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Кто-то постучал в дверь.

— К тебе, — сказала Настя.

— Это еще кто? — удивилась Пастухова.

Мелькнула невозможная, сумасшедшая мысль, вот и сбылось то, о чем давеча говорили, — Яшка явился!

— Открыто, — сказала она, с надеждой глядя на дверь.

Вошел Платон Петрович. Остановился на пороге, мутные глаза часто мигают, рот до ушей.

— С праздником, — произнес он свое любимое. — Вас обеих с великим праздником.

Настя недоуменно взглянула на него.

Пастухова внезапно проговорила:

— Благодарствуйте, прошу к столу, не побрезгуйте…

Он послушался, сел за стол рядом с хозяйкой.

— Выпьете стопочку за мое новоселье? — спросила Пастухова.

Он многозначительно прикрыл левый глаз.

— Со всем моим удовольствием, да у вас же ничего нет…

— Найдется, — сказала Пастухова. Открыла буфет, достала бутылку и стопку граненого стекла.

Платон Петрович с вожделением следил за тем, как она наливает водку, потом залпом опрокинул всю стопку в рот.

Блаженно откинул назад голову, оглядывая комнату.

— Хорошо у вас, чисто…

Пастухова горделиво вздернула подбородок.

— А что, у Маши разве грязно было?

— Не так чтобы очень, но у вас получше, наряднее…

Он встал, подошел к стене, разглядывая открытки.

— Повсюду первоисточники у вас приколотые…

— Чего? — не поняла Пастухова.

— Эти, как их, картины…

— Открытки это, — внушительно отчеканила Пастухова. — А сами картины в Музее изобразительных искусств, поди, слыхали про такой?

— Как же, как же, — неопределенно ответил Платон Петрович и, должно быть, чтобы перевести разговор, произнес заученно:

— За ваш праздник, потому как…

— Знаю, — оборвала его Пастухова.

Настя все еще никак не могла уяснить себе, что все это означает.

— Кто это? — шепнула она Пастуховой.

— Сосед, — ответила Пастухова и обратилась к Платону Петровичу: — Вы нас поздравляете, а мы вас хотим поздравить.

— С чем же это? — спросил он.

— С праздником.

— С каким же?

— Да все с тем же, с каким вы нас поздравляете.

Платон Петрович заметно обиделся.

— А я-то при чем? Мне пятьдесят шесть в марте стукнет.

— Все одно, — задушевно сказала Пастухова. — Что вы, что мы — одинаково с ярмарки едем, не на ярмарку, а с нее, с голубушки…

Платон Петрович несколько мгновений молча глядел на Пастухову, словно пораженный ее умом и пониманием жизни. Потом, будто бы забывшись, налил себе водки в стопку, торжественно провозгласил:

— В таком случае, за ваше уважаемое здоровье и за мое, одним махом.

Пастухова кивнула, переглянулась с Настей и на всякий случай отодвинула от него бутылку…

Отец Артюши Кеворкяна погиб в Берлине уже после победы.

Спустя три месяца после его гибели родился Артюша.

От отца осталось несколько фотографий, последняя прислана с фронта. Еще осталось говорящее письмо — маленькая пластинка. Сколько раз за эти годы ее ставили на диск проигрывателя и слушали глуховатый, с чуть заметным армянским акцентом голос, произносящий до боли знакомые слова:

«Дорогая моя Лиля! Если бы ты знала, моя родная, как я тоскую по тебе, как много и долго думаю и вспоминаю тебя. И о нем я тоже думаю…»

Он ждал сына — и не ошибся. Родился сын, которого назвали в честь отца Артемием, Артюшей.

Мать тяжело переживала гибель мужа. Ночами не спала, ворочаясь и вздыхая, или тихонько плакала, а утром вставала бледная, постаревшая, с опухшими глазами.

Потом она перестала плакать. И уже все реже заводила давно охрипшую пластинку.

Она была хороша собой — тонкое, бледное лицо, пушистые волосы, карие продолговатые глаза, над верхней губой коричневая родинка.

Когда шла по улице, на нее оглядывались, и Артюше это очень нравилось. Фигура у нее была гибкая, как у девушки, каштановые волосы небрежно схвачены гребнем на затылке. Даже трудно себе было представить, что у нее такой большой сын, почти юноша.

Она работала секретарем в Художественном фонде. У нее было много знакомых художников; само собой, за ней ухаживали, провожали до дома, приглашали в рестораны, в театры, без конца звонили по телефону. Но она была ко всем одинаково равнодушна.

— Это все несерьезно, — говорила она. — Я им всем нужна так, для разнообразия, они думают — я не понимаю…

И пренебрежительно кривила красивые яркие губы.

Потом в дом зачастил Кирилл Константинович Северцев. Он был вдовец, уже немолодой, невзрачный, с усталым лицом и всегда прищуренными глазами.