Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Вася был то, что называется мастером своего дела. Он-то умел видеть! Он обладал острым, цепким взглядом, хорошим вкусом. И потому отбирал наиболее яркие, впечатляющие кадры и снимал их в самом выгодном свете.

Многие говорили о нем: «Талантливый, одаренный…»

А он посмеивался:

— Это я-то талантливый? Вот уж нет, типичный Епиходов, даже ни одной стоящей, заслуживающей уважения раны за всю войну!

Я возмущалась:

— Как ты можешь говорить так?

— Само собой, только Епиходова могли бы так вот ранить. — Он показывал свою коленку, в которую его ранило где-то возле Варшавы.

— Больно было? — спрашивала я.

Он отвечал:

— Настоящий мужик всегда скажет только так: пустяки, царапина. — И с досадой добавлял: — Конечно, пустяк, а вот поди ж ты, болит в плохую погоду…

Однако фашистская пуля настигла его уже после Победы. Рана оказалась серьезной, в голову. Его тут же в самолете привезли в Москву. Обо всем этом мне довелось узнать позднее, когда он очутился в Москве.

Был конец мая, на улицах гремели марши, в окнах безбоязненно светились по вечерам цветные абажуры.

В нашей редакции отменили ночные дежурства, уже не было казарменного положения, и я могла отоспаться за все эти годы.

В один из солнечных майских дней в редакцию позвонила женщина и попросила меня прийти в госпиталь на Новинском бульваре.

Сперва я не поняла ничего. Какой госпиталь? Зачем надо мне приходить туда?

Я весело переспросила:

— Это кто меня разыгрывает? Признавайтесь!

Женщина сухо произнесла:

— Никто вас не разыгрывает. Приходите, третье отделение, шестнадцатая палата.

Она бросила трубку, и я поняла: нет, это не розыгрыш, я кому-то нужна, надо идти.

Почему-то не думалось о Васе. Наверное потому, что он сам и я всегда считали, он удачливый, серьезные раны минуют его…

Госпиталь, серый многоэтажный дом, был окружен садом.

Я вошла в шестнадцатую палату и сразу же увидела Васю.

Он лежал возле окна, глубоко вдавив в подушку забинтованную голову.

Я подошла к нему, он подмигнул мне. Я села возле его кровати, он что-то прошептал, я скорее догадалась, чем услышала:

— Как, старуха, держишься?

Руки его лежали поверх одеяла, очень худые, резко белые, с длинными, очень длинными пальцами. И лицо было бледным, — должно быть, потерял много крови. Я осторожно погладила его руки, сперва одну, потом другую.

Он спросил:

— Ну что, разве не Епиходов?

— Лежи спокойно, — сказала я.

Он чуть повернул голову, смотрел на меня, сдвинув брови, пристально разглядывая мое лицо. Глаза его то поднимались кверху, то опускались книзу.

Я преувеличенно широко улыбнулась.

— Прочесываешь меня пронзающим оком?

Он не ответил на мою улыбку.

— Мы давно не виделись…

— Вот потому и проверяешь, какая я есть?

— Потому.

Его кровать стояла спиной к окну. В окне виднелся сад, деревья в белом цвету, свежая зелень молодой травы.

— У нас там яблони, — сказал Вася, проследив за моим взглядом.

— Цветут, как им и положено, — сказала я.

— А пчелы?

— Что пчелы?

— А пчелы там есть? — спросил он. — Знаешь, когда цветут деревья весной, вокруг них всегда пчелы…

— Издали не видно, может, и они там…

— У нас многие гуляют в саду, — сказал Вася.

Я оглядела палату. Впервые увидела, что койки стоят пустые.

— Ты поправишься, и мы с тобой пойдем в сад, — сказала я.

Он кивнул.

— Это будет не скоро, не раньше осени.

— Может, и пораньше.

— Нет, не раньше осени, — упрямо повторил он.

— Есть такое правило, — сказала я. — Если деревья так здорово цветут весной, значит, осенью будет богатый урожай. Это самый верный признак. Вот увидишь!

Он спросил меня:

— Как Илюша?

— В командировке.

Он кивнул. Я догадалась, о чем он хотел спросить.

— Все по-старому, без изменений, — сказала я.

Глаза его пристально смотрели на меня, и, повинуясь этому цепкому, как бы вбирающему в себя взгляду, я продолжала:

— Мы почти не ссоримся. Честное слово.

— Верю, — сказал Вася.

Я не солгала. Мы и в самом деле почти не ссорились, если не считать мелких, быстро гаснущих вспышек, все больше с моей стороны.

Может быть, так было потому, что мы редко виделись, оба много работали, мало бывали дома?

Или же, вернее, потому, что чем равнодушнее, безразличнее становилась я к Илюше, тем удобнее было мне не видеть то, чего не хотелось видеть, и с легкостью, поражавшей самое себя, я даже старалась быть к нему ласковой — ведь мне это ровным счетом ничего не стоило; Илюша расцветал от моих ласковых слов, а мне было все равно, нравятся они ему или нет.