Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Мы стали все чаще ссориться, причем обычно я начинала ссору. И не разговаривала с Илюшей по целым дням. Я умела молчать, не обращать на него никакого внимания, он из себя выходил, допытывался, сколько так можно, но я все молчала.

И тогда мне снова вспоминался Вася, и я звонила ему. Он был всегда готов повидаться со мной. Он обладал удивительным свойством подлинной дружбы: ни о чем не спрашивать, не упрекать и не утешать.

И еще умел подолгу, терпеливо выслушивать мои жалобы на Илюшу, на редакционные неурядицы, на то, что я называла идиотизмом однокомнатного существования, потому что мы жили с Илюшей в одной комнате и мешали друг другу, наконец, на то, что жизнь моя бездарно и бесцельно проходит…

Вася все это слушал, иногда молчал, не зная, что сказать, иногда подшучивал надо мной; шутки его были незлыми, необидными, но такими порой меткими, что я первая начинала смеяться над собой.

И так получалось, что мне, привыкшей только брать, ничего не давая взамен, становилось рядом с Васей мало-помалу спокойнее, обида и злоба постепенно испарялись, и я первая предлагала Илюше мириться.

Когда началась война, Илюшу спустя несколько дней вызвали в военкомат. Он вернулся поздно вечером, сказал озабоченно:

— Представь себе, оставили в Москве.

— Вот и хорошо, — сказала я.

Он продолжал все с тем же озабоченным видом:

— Я хотел только на фронт, я настаивал — пошлите меня обязательно на фронт, — но мне отказали и назначили врачом в военное училище под Москву.

— Где же оно находится? — спросила я.

Он строго посмотрел на меня, внушительно произнес:

— В войну об этом не спрашивают.

— О чем не спрашивают?

— Об адресах военных учреждений. Достаточно знать только лишь почтовый ящик. Поняла?

— Поняла, — сказала я.

— Ну, так вот, почтовый ящик номер тридцать один-бис.

Он говорил, а я думала о Васе. Что-то будет с ним? Пойдет ли на фронт или так же, как Илюша, останется в Москве?

Я звонила ему, но телефон не отвечал. А поехать к нему не было времени, я работала в редакции с утра до ночи и, хотя мне дали ночной пропуск, иногда даже оставалась там ночевать.

Он сам позвонил мне. В тот день я была дежурной по номеру, и телефон звонил поминутно, невозможно было сосредоточиться, и я злилась и каждый раз, когда раздавался звонок, давала себе слово не снимать трубку. И вот телефон снова зазвонил, и я не снимала трубку, а он звонил, звонил без конца, и я рывком сдернула трубку с рычага, сердито спросила:

— Кого вам?

И услышала его голос:

— Как, старуха, держишься?

Я так обрадовалась, что закричала изо всех сил:

— Где ты? Куда пропал?

— Занят был, а что?

— Я звонила тебе…

— Я тоже звоню, как видишь…

— Когда увидимся?

— Не знаю.

— Почему?

— Ухожу.

— Уходишь?

— Да. Сегодня вечером. Так что держись, дыши носом…

— Постараюсь…

— Привет Илье…

— Передам.

— Стало быть, будь здорова. До скорого…

Голос его звучал весело, привычно весело, словно он сообщал о том, что едет в очередную командировку за сюжетами.

Лишь тогда, когда я положила трубку, я вдруг подумала о том, что ничего не сказала ему. Решительно ничего. Он-то был такой, как всегда, ироничный или, вернее, старавшийся спрятать под иронией подлинные свои чувства. Но он уходил на фронт, был уже недосягаем для меня, а я-то ведь оставалась здесь, в Москве!

Да, я оставалась, а его нет, не будет со мною. Уже нельзя вот так вот позвонить, попросить прийти, зная, что он придет, потому что нужен мне…

Что-то кончилось, ушло, чего-то не хватало, того, чего будет не хватать с каждым днем все больше, все сильнее, словно сорвало крышу над головой и теперь я открыта всем ненастьям…

Я снова схватила телефонную трубку, стала звонить на киностудию, к Васе домой, в справочную, искать телефоны военкоматов Москвы.

Но я не знала, какой военкомат вызывал его, с какого вокзала он уезжает. Так ничего и не сумела добиться.

Но уже вскоре нам довелось опять увидеться. Он приехал спустя полтора месяца в Москву; прямо с аэродрома, усталый, еще более тощий, чем обычно, но чисто выбритый, ввалился ко мне в редакцию, спросил, стоя на пороге:

— Как, старуха, держишься?

Я бросилась к нему, прижалась к его пыльной шинели и заплакала.

Он еще ни разу не видел меня плачущей. И, наверное, потому растерялся. Гладил меня то по голове, то по плечу, что-то говорил, но я ничего не слышала. Он был здесь, рядом, живой, надежный, и вдруг показалось — я долго ехала куда-то очень далеко и вот наконец-то приехала, добралась до места.