Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Мы забежали в какой-то подъезд, стали там под защитой стеклянной двери.

Вася сказал:

— Люблю глядеть на дождь. А ты?

— Что я?

— Любишь глядеть на дождь?

Я произнесла надменно:

— Мы с вами пока что еще не пили на брудершафт.

И сразу стало совестно этих моих слов, потому что его светлые глаза смотрели на меня с той открытой, бесхитростной прямотой, которая не принимала ни обиды, ни насмешки.

Он сказал:

— В таком случае будем на «ты».

Могла ли я знать тогда, стоя рядом с ним в подъезде чужого дома, что с этого дня он войдет в мою жизнь и займет в ней свое, только ему принадлежащее место? И станет моим другом?

Правда, только другом, не больше.

Я относилась к нему по-товарищески и привыкла рассказывать ему все о себе, и он терпеливо выслушивал меня и первый знал о моих внезапно вспыхивающих влюбленностях, каждая из которых обычно казалась самой настоящей, единственной, неповторимой.

Я никогда не задумывалась над тем, как он относится ко мне.

Мы были приятелями, добрыми друзьями. И я спрашивала его:

— Почему ты не женишься?

— Невесты нет, — отвечал он.

Я предлагала:

— Хочешь, подберу любую? У меня много подруг…

— Когда захочу, обращусь к тебе за советом, — обещал он, и было непонятно, шутит ли или говорит всерьез.

Он любил задавать неожиданные вопросы.

Вдруг спросит:

— Как думаешь, кто был первым человеком на земле, построившим дом?

— Откуда же мне знать?

— И я не знаю. Но он же был, не мог не быть!

— Ты уверен? — спрашивала я с усмешкой, которую не пыталась скрывать.

— На все сто, — утверждал он с излишней, на мой взгляд, горячностью. — И еще было много первых. Тот, кто построил лодку, кто придумал бумагу и нарисовал на ней что-то, или тот, кто придумал зеркало.

— Зеркало? Вот оно как!

— Да, и ты первая должна радоваться этому.

Я знала, что он хотел сказать, но нарочно притворилась непонимающей.

— Почему это я первая должна радоваться?

— Потому, что ты любишь глядеться в зеркало.

— Все женщины любят.

— Но не всем так приятно, как тебе.

Однажды он спросил меня:

— Наверно, это здорово — быть красивым?

Я пожала плечами. Что тут ответить?

А он произнес мечтательно:

— Хотел бы я как-нибудь утром проснуться и внезапно стать красивым!

Я засмеялась, но он не обиделся. Он сказал:

— Если хочешь знать, условная форма — самая грустная.

— Чем же?

— Всем. Что может быть печальней, чем это самое «если бы»?

Я опять засмеялась. Я вовсе не старалась вдуматься в смысл сказанных им слов, но было прямо-таки смешно, что не кто иной, как Вася, хочет быть красивым. Вот уж поистине нет ничего печальней условной формы!

Иногда мы отправлялись с ним в Останкино. Там было меньше людей, чем в Центральном парке или в Сокольниках.

Мы бродили по парку, иногда брали лодку и заплывали на ней как можно дальше.

Однажды осенью мы шли по аллеям, усыпанным рыжими и темно-красными листьями. Листьев было много, целые холмы, и мы взрывали ногами, безжалостно топтали листья, и они шуршали в ответ, будто жаловались на нашу жестокость.

Вася сказал:

— Это — старость. Совсем недавно, весной, когда листья были молодые, они всем нравились, а старые, увядшие уже никому не нужны.

Все эти разглагольствования, разумеется, вовсе не отличались оригинальностью, поражало меня другое: Вася обычно высказывал то, что я думала. Я просто не успевала высказать те же самые слова. Когда я говорила ему об этом, он отвечал, посмеиваясь:

— Синхронное мышление…

— Это хорошо или плохо?

Он отвечал:

— Хорошо. Значит, мы так близки, что слов не надо.

Это была строка популярной в те годы песни, которую исполнял Вадим Козин.

Я замолкала. Мне не хотелось, чтобы он говорил так. Я боялась, чтобы он не сказал еще чего-либо такого, но он не говорил.

Правда, как-то спросил меня:

— Я тебя шокирую?

— Чем же?

— В общем-то я, прямо скажем, страшный…

— Ну, не такой страшный…

Он вдруг произнес грустно:

— Тебе подошел бы какой-нибудь киногерой типа Тайрона Пауэра или Гарри Купера. Хорошая из вас пара бы получилась!

Я сказала:

— Не надо о киноартистах.

— А что? Снова вспомнилась незабытая мечта далекой юности?

— Нехорошо быть таким беспощадным, — резко сказала я.

— Я хочу, чтобы ты поняла, что смазливая мордочка еще не причина для того, чтобы сниматься в кино.

И тут я взорвалась. Называла фамилии актрис, которые, по моему глубокому убеждению, не обладали даже крупицей таланта, зато все, как на подбор, были хорошенькие. И только. И всех этих красивых бездарностей снимали в кинофильмах, а их имена огромными буквами писали на афишах.