Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— Ну ладно, все.

— Что все? — спросил он. — Я убедил тебя?

— Да, безусловно. Только, пожалуйста, помолчи…

— Я замолчу лишь в том случае, если ты скажешь, что признаешь мою правоту.

— Да, — сказала я. — Признаю.

В конце концов, как оно и должно было быть, мы перестали спорить и вместе отправились домой.

И вот спустя годы мы проходили с ним по тем же местам.

Уже не было знакомого скверика и тополей не было, но я все равно сразу все вспомнила — и то, как мы сидели на скамейке и говорили, не слушая друг друга…

Я как бы опять ощутила себя той, прежней, совсем молодой, казалось, теплый ночной ветер снова коснулся моих волос, и я почти физически ясно почувствовала легкие пушинки тополя на моих ресницах.

— Зачем снесли скверик? — спросила я. — Он был такой уютный…

— Но он же мешал строительству Нового Арбата, — резонно заметил Илюша. — А что? Почему тебе жаль его?

У него было невозмутимо спокойное лицо довольного собой человека, и потому я промолчала. Я знала, он ничего не помнит. Для него не было прошлого, и я вдруг поймала себя на том, что завидую ему.

Ведь я помню все, что было, если бы даже и захотела, все одно ничего не могла бы позабыть.

Воспоминания не оставляют меня, они всегда рядом, стоит мне хотя бы ненадолго забыться, они настойчиво догоняют и спрашивают:

— Помнишь? Не забыла?

По ночам, когда не спится, я слушаю, как кричит петух, и вспоминаю…

Это было в Полесье, куда я прилетела из Москвы вместе с моим другом, кинооператором Васей Волобуевым.

Сорок второй год. Война. Кругом снега. И деревья все заснеженные, и дорожки замело недавней вьюгой.

Вася идет впереди меня, кинокамера в кожаном футляре через плечо, овчинный тулуп, чересчур большой для него, крест-накрест перевязан ремнями.

Случилось так, что командир партизанского отряда, которого все кличут «Дед», может быть, за его густую, угольно-черную бороду, разрешил нам отправиться вместе с его людьми в село, где засели немцы.

Поначалу он не хотел, чтобы шла я. Так и сказал напрямик:

— Ни за что! После мороки не оберешься!

Но Вася уговорил его. Вася умел уговорить кого угодно.

Почему так? Должно быть, велика сила его обаяния, которому он и сам не знает цены.

Он некрасив, худой, долговязый, с длинным лицом и широким, вздернутым носом. Но почему-то все, кто хотя бы ненадолго столкнулся с ним, сразу же, неминуемо, влюбляются в него.

Может быть потому, что он не притворяется, не строит из себя невесть кого, он такой, какой есть, прежде всего искренний. Говорит то, что думает. Постоянно веселый, одинаково ровный со всеми, не любит распускаться, ныть, канючить.

Мы отправились в село поздно вечером. Одиннадцать человек — девять партизан и нас двое.

Я ликовала. Вот когда мне удастся написать первоклассный очерк в свою газету! И не со слов очевидцев, а все, как есть, будет описано точно, правдиво, все увиденное собственными глазами!

На всякий случай я даже и начало уже придумала: «Была глухая ночь, когда мы нагрянули на село, в котором, как стало известно, разместился батальон немецких захватчиков».

Мысленно я видела этот мой очерк, помещенный на второй полосе, и мою подпись, и слова ниже подписи:

«Полесье. Партизанский край».

То-то позавидуют мне столичные газетчики, не выезжающие дальше Сокольников или Измайлова и пишущие корреспонденции о фронтовой бригаде на заводе, где директором товарищ Б!

Полесье, каждый понимает, это тебе не завод, где можно спокойно ходить по цехам и потом сесть в трамвай и ехать в редакцию. Полесье — это Полесье, там опасность подстерегает на каждом шагу…

Но все оказалось совсем не так, как думалось мне.

На окраине села нас заметил часовой, выстрелил в воздух. Откуда ни возьмись высыпали немецкие солдаты. Завязалась перестрелка.

И хотя, к счастью, наших никого не ранило, пришлось отступить.

И вот мы в лесу. Идем долго, до бесконечности долго, — видно, заблудились, потому что кругом деревья, деревья, а дороги не видать, и мне все труднее идти, и нестерпимо хочется есть, и ноги подкашиваются, но я стараюсь не показывать виду, иду вместе со всеми, на равных.

Вася Волобуев берет меня под руку.

— Мне тоже хотится под ручку пройтиться…

Я гляжу на него. Под глазами его синие круги, скулы кажутся особенно острыми, обтянутыми.

Он говорит:

— Держись, старуха!

— Держусь, — отвечаю я.

Он лезет в карман своего полушубка, шелестит бумагой. Командует: