Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

А Толя не мог. По целым часам стоял во дворе или на балконе и прикладывал к глазам цветные квадратики.

Небо становилось попеременно лиловым, или зловеще-малиновым, или золотистым, веселым, как бы пронизанным невидимыми солнечными лучами.

— Иди кушать! — звала мать.

Он смотрел на ее голубое лицо и голубые волосы, слегка кудрявившиеся над голубым лбом.

— Подожди, — говорил он, — стой на месте.

И прикладывал к глазам лиловое стеклышко.

С тех пор прошли годы. Цветные стекла давно уже покоились в картонной коробке вместе с елочными украшениями. Их вынимали только под Новый год, когда в дом приносили елку. Тогда Толя снова смотрел сквозь стекла, и мир загорался необычайным, непривычным светом, а самые обычные вещи вдруг становились сущей сказкой.

За окном, покачиваясь, проезжали малиновые троллейбусы, малиновая кондукторша рассеянно смотрела в окно, по зеленому тротуару спешили в разные стороны зеленые люди, а из розового магазина на той стороне улицы вырывались розовые снежные клубы.

И теперь Толя стоял и смотрел на цветные стекла: в каждом стеклышке отражалось его серьезное лицо с облупившейся кожей на носу.

— Не надо выбрасывать, — сказал он.

Валя пожала плечами. Однако согласилась.

— Как хочешь. Тогда спрячь их на антресоли, а то еще разобьют ненароком…

Толя встал на лестницу-стремянку и спрятал картонку со стеклами на антресоли.

Вечером, когда квартира была убрана на славу, окна протерты, а плита на кухне вымыта до зеркального блеска, пришли гости — сослуживец Михаила Федорыча с женой.

У сослуживца было самое что ни на есть простое имя-отчество — Иван Петрович, а жена его, смазливая, щеголеватая шатенка с темными глазами и хищным оскалом ярко накрашенного рта, звала мужа замысловато и немного смешно: «Ива».

— Ива, — говорила она, зачем-то подмигивая всем сидящим за столом, — какое нынче число?

И он, подумав, добросовестно называл число.

Все улыбались, а жена Ивана Петровича смеялась от души, длинные серьги болтались в ее ушах. В голубых прозрачных камнях отражались крохотные окна.

— Рассеян, как академик, и полное отсутствие чувства юмора, — говорила она о муже так, словно его здесь не было, глядя на Михаила Федорыча, щурила свои темные глаза, похожие на две узкие поблескивающие щелочки.

После чая Иван Петрович садился за пианино, а она вставала подле него и, словно заправская певица, долго откашливалась, деликатно держа носовой платочек возле губ.

Она пела, не сводя глаз с Михаила Федорыча, будто все слова относились именно к нему. И он с улыбкой слушал ее низкий, не лишенный приятности голос. А Иван Петрович старательно нажимал на клавиши и никогда не фальшивил. У него был абсолютный слух.

И в этот вечер все было так, как всегда. Жена Ивана Петровича — все ее звали просто Женя — подтрунивала над мужем, словно только и выискивала случай выставить его перед всеми в смешном свете, а он был неизменно серьезен и корректен.

Потом он сел за пианино, и Женя пела:

Серьги ее болтались в такт словам, глаза блестели, она смотрела на Михаила Федорыча, загадочно щурясь.

Мария Михайловна зевнула, но тут же смутилась и быстро заговорила:

— Мы ведь только-только с дачи…

Но Женя даже не обратила на нее внимания.

Иван Петрович вытер платком руки, обернулся к жене:

— Еще что сыграть?

— Сейчас, — ответила Женя и посмотрела на Михаила Федорыча: — Что бы вы хотели послушать?

— Все равно, — ответил он.

— «Подмосковные вечера», — сказала Мария Михайловна, но Женя и бровью не повела, будто не слышала.

— Так ничего и не хотите?

— Ну, — сказал Михаил Федорыч, подумав, — если не трудно, сыграй-ка нам, старик, и в самом деле «Подмосковные вечера».

— Трудно? — переспросила Женя. — Мой Ива играет все, он в один миг подбирает по слуху… — И приказала мужу: — Давай, начали…

Он стал играть, а она подпевала ему, видимо, не зная слов, и смотрела в упор на Михаила Федорыча, а он отхлебывал остывший чай и постукивал в такт песне пальцами по колену.

Когда они ушли, Мария Михайловна стала убирать со стола.

— Все-таки так нельзя, — сказала она, вытирая рюмку чайным полотенцем.

— Что нельзя? — спросила Валя.

— Нельзя так обращаться с мужем.

— Почему?

Мария Михайловна взялась за другую рюмку, по казалось, слабые пальцы вот-вот выронят ее.