Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Растерянность часто делала его раздражительным, и мне довелось в этом убедиться. Несколько дней спустя в Аммане, на Ашрафии, Абу Омар показывал мне водонапорную башню, места боев, развороченные дома, тайники с оружием, но отказывался говорить, где стоит артиллерия. Мы обошли лагерь, который прикрывал огнем вход в королевский дворец. Он отошел к какой-то стене, приподнял серое покрывало и, подозвав меня, показал первую «катюшу».

– Они все направлены на дворец.

Он улыбнулся и, как мне показалось, несколько успокоился.

– Вам не стоило мне это показывать…

– Конечно, не стоило. Давайте забудем, – ответил он, для которого потребность говорить правду была такой же неодолимой, как и потребность лгать.

Может быть, книга эта вышла из-под моего контроля, я не смог ни обуздать ее, ни смирить. В ней, в ее потоке слишком много беспорядочного и сумбурного, и когда открываются шлюзы, выпуская запертые воспоминания, вероятно, чувствуешь облегчение. Пятнадцать лет спустя, несмотря на мою сдержанность и молчание, это подавленное желание просачивается через трещины. В те времена великой любви я умел хранить тайны, а Абу Омар уже был встревожен.

Почти сразу после моего приезда в Иорданию, когда я сказал ему, почему Махмуд Хамшари меня привез туда, Абу Омар принял решение, которое меня удивило и даже рассердило. Сама его идея провезти меня через всю Иорданию от Аммана до Ирбида, что в пяти километрах от сирийской границы, и познакомить со всеми движениями, не только ФАТХом, мне очень понравилась. Во время нашей поездки на автомобиле, я расспрашивал его об отношениях крестьян палестинцев и бедуинов, если угодно, иорданцев. По его мнению, они были замечательными. Я понимал, что эта поездка была пропагандистской кампанией, устроить мне беседу с членами организации палестинских женщин означало продемонстрировать, что француз (а значит, и вся Франция) интересуется Палестиной. С чего бы мне отказываться поиграть в эту игру? Мы прибыли в Ирбид. Оказалось, что как раз сейчас там находится поэт Халеб Абу Халеб и, узнав о нашем приезде, он, заинтригованный, сразу же пришел к нам. Он говорил по-французски. Когда я сказал ему, что мы едем в Союз палестинских женщин, а Абу Омар утверждает, будто между двумя народами отношения прекрасные, то пришел в ярость.

Абу Омару:

– Зачем привозить его сюда и рассказывать небылицы?

Мне:

– Всё очень плохо. Иорданцы нас ненавидят. Разумеется, это результат официальной пропаганды, но это так. Народ не доверяет нашим учителям, врачам, нашим чиновникам. Иорданский народ воюет с нами, а вам говорят, что всё прекрасно! Абу Омар лжет. Палестинские женщины всё знают, но при вас говорить об этом не станут.

Бледный, как полотно, Абу Омар не решался перебить Халеба. Я был взволнован и из-за слов Халеба, и из-за того, что Абу Омар скрыл от меня правду, я решил вернуться в Амман, успокоиться и попытаться всё обдумать.

Обратное путешествие было тягостным. Когда мы остановились у заставы иорданцев, Абу Омар, не имевший удостоверения личности, ведь он был фидаином, пусть высокого ранга, но фидаином, посоветовал мне показать мой французский паспорт: он мог бы защитить нас обоих. Я узнал – это меня возмутило и возмущает до сих пор – что когда Халеб вернулся в Дамаск, ему запретили вести передачи на Радио-Дамаск. Мне сказали, что он якобы сам захотел отдохнуть. Слово «сумасшествие» произнесено не было, говорили про нервное, психическое, интеллектуальное переутомление, депрессию. Эти стыдливые формулировки звучали даже оскорбительнее, чем более жестокие слова. Удивительно, что это сумасшествие – а в тот день я оказался свидетелем самого настоящего припадка – придавало ему такую ясность сознания, он имел смелость (или неосмотрительность) открыть мне, что передо мной, наивным наблюдателем, разыгрывают спектакль, обманчивыми красками пытаются замазать реальность. Халеб хотел, во-первых, сообщить мне об опасности, которой подвергается его народ, и, во-вторых, предупредить меня, чтобы я не стал жертвой обмана.

Помнит ли еще кто-нибудь мою беседу с алжирским офицером, которая в моих воспоминаниях связана с весной 1971 и длинной вереницей бредущих гусениц? Помню начало этого диалога:

– Вы, в сущности, кто?

– Друг палестинцев. Палестинского народа и фидаинов. А вы?

– Алжирский офицер. Сколько, по-вашему, еще продлится эта война между Израилем и арабами?

– Не знаю. Думаю, лет пять.

– Вы можете сказать и все сто пятьдесят.