Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Возможно, такое объяснение и приемлемо, но порой слепое безумие овладевало, пусть даже ненадолго, многими фидаинами.

Поражение палестинцев от Ас-Салта до Ирбида – убийства, бегство, пленение, лагеря и пытки – помогло мне понять, что жизнь фидаинов казалась такой легкой из-за того, что над ними, над их головами все время парила смерть. Пусть эта риторическая фигура отвратительна, но у воинов была эта легкость бытия, потому что они знали: будущего они лишены. Махджуб сказал мне: «Если я хочу быть истинным воином, я не должен думать о том, что стану делать послезавтра». Фраза, безусловно взятая из катехизиса идеальной жертвы. Цели революции были настолько труднодостижимы, что стоило жить лишь настоящим моментом.

Я говорю это или нечто подобное и знаю, что выздороветь уже не смогу: фидаины, ставшие моими друзьями, хотя эта дружба не имела продолжения, погибли, ранены, арестованы, скрываются, присоединились к другим отрядам и сражаются в других странах. Деревья, буки, грабы, тополя никто не потревожил. Они молчали. Я уходил, почти ступая на цыпочках, как выходят из спальни, где уснула даже кровать.

Когда произносят слова «свирепость фидаинов, они означают их грубое обращение с предметами, но не жестокость.

Меня восхищало, как легкомысленно и небрежно относились они к мебели, в этом было что-то символическое: такое мне, к примеру, довелось наблюдать однажды между Аджлуном и Ирбидом ночью при свете луны, причем, эта луна была единственным освещением; я будто вновь вижу себя среди груды бархатных вольтеровских кресел. В марте 1971 база фидаинов располагалась на виллах, которые король велел построить для своих министров на этой сухой каменистой территории. За несколько часов виллу освободили от мебели, и эти тридцать-тридцать пять красных бархатных кресел выставили в полукруг прямо на вспаханной земле. Нам досталось два таких кресла, стоящих рядом: одно фидаину-переводчику, второе мне. Кажется, река Иордан была где-то в километре от нас, чуть меньше. Палестинцы ждали начала конференции, перебрасываясь репликами, улыбками, историями, мыслями.

Вот список небольших предметов, которыми все обменивались: зажигалки размером с яблочное семечко, транзисторные приемники, спичечные коробки, механические бритвы, упаковки лезвий «Жилетт», миниатюрные издания Корана в медной обложке, крошечные, как ноготь на большом пальце ноги, но с гравировкой имени Бога по-арабски, авторучки, карандаши, сделанные в автомате фотографии на документы, карманные зеркальца, складные ножницы, в общем, то, чем можно было бы меблировать домик лилипута в спичечном коробке, я словно цитирую каталог детского варианта Национальной оружейной мануфактуры в Сент-Этьене, если бы такой существовал. В общем, сбывалось все до последней спички.

Наверное, настало время искать ответы: Греция с 1950 по 1955 была ко мне нежна и добра, Япония в 1967 восхитительна, в начале 1970 я полюбил Черных пантер, с конца 1970 по конец 1972 более всех и всего – фидаинов. Что же произошло? Греки, японцы, Пантеры, палестинцы жили под счастливой звездой? Или, может, меня так легко привести в восхищение? Они всё еще такие, какие остались в моей памяти? Это было так прекрасно, что я задаю себе вопрос: а что если все эти периоды моей жизни мне просто приснились?

Когда в рисунке оказывается слишком много неточностей, художник стирает их, и после двух-трех взмахов резинки лист оказывается абсолютно белым; так, если стереть Францию и Европу, эта белизна передо мной, бывшая прежде Францией и Европой, становится пространством свободы, куда можно вписать Палестину, прожитую мной палестинскую жизнь, но при условии, если ее подправить и подретушировать. Как Алжир, как другие страны, не говоря уже о революции в арабском мире, она была возможна лишь на территории, на которой могло бы появиться двадцать второе государство, принеся с собою то, что требуется от вновь пришедшего: Порядок и Закон. Это восстание, столь долго проходившее вне закона, надеялось ли оно стать законом, каким для Европы стал закон Неба? Я попытался объяснить, чем это восстание стало, но Европа, сделавшись для меня terra incongnita , оказалась стерта.

Возможно, резня в Шатиле в сентябре 1972 не стала для меня определяющим фактором, да, она была, я принял эти события близко к сердцу, я говорил о них, и хотя писать стал позже, сначала был инкубационный период, мгновение или мгновения, когда какая-то клетка, одна-единственная, изменив свой привычный метаболизм, стала плести первую петельку кружева или раковой опухоли, о которой никто еще не подозревает, какой она будет, да и будет ли вообще, так я решил писать эту книгу. Решение окрепло, когда несколько политических заключенных убедили меня сократить поездки, уменьшить время пребывания во Франции. Все, что не было этой книгой, оказалось далеко, сделалось почти неразличимым глазу. Палестинцы, мои поиски Хамзы, его матери, мои поездки на Восток, особенно в Иорданию…, а Франция, Европа, запад существовать перестали. Мое посещение некоторых регионов Африки, дни, проведенные в Аджлуне, оторвали меня от этой Европы, от европейцев, которые уже так мало значили. С середины 1983 я уже был достаточно свободен, чтобы начать записывать свои воспоминания, нечто вроде репортажа.