Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

– Жан, иногда мне страшно до дрожи, в самом деле, у меня дрожит правая рука с тех пор, как я узнал, что Арафат решил отправиться к Франжье. Я дрожу при мысли о том, что придется пожимать руку этому человеку, который называет себя христианином, причем, называет себя им именно сейчас, когда убил семнадцать крестьян в церкви, это была его и их церковь.

Я знаю, что это слова утопающего, вернее, мои слова, вложенные в уста утопающего. Человеку, посвятившему себя палестинской революции, она представлялась адекватным решением сложной проблемы, она была Чистым Искусством, не мечтой, но мыслительной деятельностью – убежденностью, сомнениями, отчаянием. Каждый день, и не по одному разу, ему приходилось принуждать себя выказывать радость, когда какой-нибудь фидаин, безрассудный или порочный, смеясь, рассказывал ему о победе над бедуинами, о своих деяниях, которые впору было бы назвать зверскими или преступными.

– Сколько убитых?

– Как минимум, пятеро. У одного бедуина голова совершенно отделилась от туловища, она катилась по лестнице Ашрафии со ступеньки на ступеньку и подпрыгивала.

В этот момент фидаины стояли на возвышенностях вблизи Аммана, возле водонапорной башни, и держали на прицеле главные ворота Королевского Дворца.

– Голова прыгала по ступеням лестницы?

Он изображал удовольствие, потому что, как ему думалось, он, интеллектуал, должен был закалиться и приобрести боевой опыт. Разумеется, прыгающую по ступеням голову врага представлять было гораздо веселее, чем какой-нибудь точно так же, на тех же ступенях подпрыгивающий арбуз, ведь ни один арбуз не сочился настоящей кровью. Не особенно огорченный этой веселостью, я спросил его, мог бы он так же от души радоваться моим окровавленным рукам, если бы я одним ударом сабли обезглавил какого-нибудь иорданца, и его голова катилась бы, подпрыгивая, со ступеньки на ступеньку.

– Какой ужас!

Его лицо, особенно взгляд и губы выражали отвращение.

– Но когда это рассказывает фидаин, вам весело.

– Я не привык к убийствам, к рассказам об убийствах. Пора закаляться.

Мы оба были знакомы, он чуть лучше, с одним командиром, который ослеп на один глаз после взрыва пакета-ловушки.

– А вот скажите, на какой глаз он ослеп?

Абу Омар задумался, пытаясь вспомнить, затем признался:

– Не знаю. Кажется, на левый.

– Вы когда его видели?

– Вчера утром.

– И вы забыли?

– Ну да. Я не очень наблюдательный. А это важно?

– А какой глаз остался у Даяна?

– Вы хотите их поставить рядом? Может, у палестинца остался левый глаз, а у израильтянина правый? Но вы же не станете писать об этом в своей книге? Это, конечно, забавно, но…

– Арафат?

– Арафат мне запретил бы…

– Он понял бы только одно: странные у вас заботы.

– Вам жалко командира?

– Конечно.

– А Даяна?

– Конечно, нет.

Он снова засмеялся несколько натужным смехом, а когда перестал, я с удивлением услышал:

– Прежде всего, нужно дождаться переговоров по SALT.

– А причем здесь Салт? [82] SALT – Strategic Arms Limitation Talks (переговоры по ограничению стратегических вооружений) и Салт (Ас-Салт) – город в Иордании. ( Прим. перев. )

Салт – это небольшой христианский городок в Иордании, по виду еще османский, бывшая столица Трансиордании, выше я описывал его. Есть в Салте одна римская гробница: с романскими сводами, круглыми каменными опорами, изящными мраморными колоннами, увенчанными капителями с обветшалыми, то есть, отполированными ветром и влагой, скульптурами, они кажутся еще более изящными от соседства с мощными каменными колоннами, которые их словно охраняют, и рядом с ними пытаются сделаться совсем маленькими. Справа горой навалены арбузы, слева баклажаны. Чуть дальше апельсины. Мне сразу же пришла в голову мысль, что эти овощи и фрукты достойны величественной византийской архитектуры. На самом деле, Абу Омар отвечал на вопрос, который я ему задал чуть раньше: «Арафата пригласили в Москву, когда он уезжает?»

Он имел в виду переговоры СССР и Соединенных Штатов по ОСВ. А когда понял, какая произошла путаница со словами, то снова рассмеялся, да так, что ему пришлось приподнять очки, чтобы вытереть рукавом выступившие от смеха слезы; теперь, когда он мертв, я уже не узнаю, что вызвало его смех: то ли прыгающая по лестнице голова бедуина, то ли эта словесная путаница. Мне кажется даже, что в его смехе я уловил резкие нотки подступающей истерики. Как знать, а что если Абу Омар засмеялся над этой путаницей в надежде, что забудется другой его смех, неискренний и притворный, я бы сказал даже, что он шел не от души, а от головы, если бы он не был вызван как раз этим зрелищем: подпрыгивающей на ступеньках отрезанной головой, ее могли бы выставить в той самой романской гробнице; это был уже не смех, а приступ неукротимой икоты.