Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Поначалу кажущееся помешательством, движение Черных Пантер сделается общим местом, избитой истиной, даже для белых. Народ=благородство, черный=красивый.

Наверное, я нигде больше не жил среди мертвых, за исключением иорданских баз фидаинов. Разве что меня ввели в заблуждение мифы, в которых мертвые ведут себя по-другому, не так, как здесь. Цвет кожи Пантер имел значение, но не только он. На них делала облаву полиция, и это подтверждало их принадлежность к животному миру. Желая уйти от погони, они умели исхитриться и моментально сделаться невидимыми. Даже интерьерами их офисы напоминали похоронные бюро. И любой прием пищи казался погребальной трапезой. Вероятно, одной из причин была смертельная опасность, реальная – с трупами – а еще нечто вроде обожествления мертвых, заключенных, всех, через фотографии, фотомонтажи, торжественные стихи: скорбные, но не заунывные. Я уже писал раньше и теперь хочу немного подправить: в каком-то смысле весь американский черный люд принадлежит миру мертвых, это его способ делать всё наоборот, в противоположность белым. Несмотря на взрывы смеха, песни, танцы, всех черных окутывает отчаяние. Привилегированный очевидец таинства, я больше не принадлежал сиянию белых. Когда Дэвид Хиллиард впервые улыбнулся мне, протянул руку и сигарету в машине – за которой следовала полицейская машина – я, причем, по собственной воле, спустился в мир сумрака. Казалось, больше не существовало тепла тел, пота, дыхания. Пантеры худощавы: они перемещаются в атмосфере, в которой белые не могли бы долго существовать.

Покинув богатую виллу одного белого, где состоялась пресс-конференция, Дэвид сказал, что впервые в жизни – а ему было двадцать девять – он оказался в таком доме.

– И как впечатления?

Он засмеялся и сказал:

– Мне было тревожно. Слишком много белых в одном месте. Я боялся, что меня будут обвинять.

– В чем?

– В том, что я черный.

И снова громко рассмеялся.

Когда Бобби Сил из тюремной камеры заговорил по телевизору, я не понял. Поначалу не понял. Я чувствовал нелепость этого действа: он, обвиненный в убийстве, мог вечером выступить по телевидению. Вот как это происходило: Бобби сидел в тюрьме Сан-Квентин в Сан-Франциско. Директор тюрьмы, наверняка согласовав с судебными органами, разрешил, чтобы чернокожий телеоператор записал на пленку его заявления. Оператором-интервьюером был молодой негр, похоже, простой человек, не из Пантер, в цветной одежде, фосфоресцирующими волосами, бородой и усами, довольно глупый, судя по тому, как он вел разговор, и гениальный как профессионал. Тюремный охранник привел Сила в помещение, где была уже установлена камера, он присутствовал при съемке, но не вмешивался. Бобби говорил, сидя на стуле. Между оператором – с его афро-шевелюрой – и заключенным поначалу возникли разногласия, едва не началась потасовка. Съемка велась в несколько приемов. Пленку с фильмом уложили в коробки. Сначала власти не могли договориться: нужно показывать фильм по телевизору или нет? Я не знаю этих подробностей. Бобби Сила перевели из Калифорнии в Коннектикут (Нью-Хейвен). Ему по-прежнему грозила смертная казнь, но изменился способ: если в Калифорнии газовая камера, то в Нью-Хейвене электрический стул. Возможно, это и убедило калифорнийские власти разрешить показ фильма по телевидению, кто знает? Бобби Сил находился в камере в Нью-Хейвене, а я видел и слышал его, говорящего из Сан-Франциско. Я был поражен. Отвечая на первый вопрос разноцветного оператора, о еде, Сил припомнил кухню своей матери, жены, то, что он готовил сам, будучи на свободе. Он очень подробно излагал рецепт одного блюда – своего любимого. Рассказывал, как выбирать приправы, сколько времени нужно готовить, как дегустировать: лидер революционного движения говорил, как настоящий повар. Внезапно – здесь очень подходит это слово: внезапно – я понял: Сил обращался не ко мне, а к своему гетто. Непринужденно, по-свойски он заговорил о жене, улыбаясь, признался, что, к сожалению, вынужден довольствоваться мастурбацией – хоть какое-то утешение, но обманчивое. Внезапно – опять внезапно – лицо его и голос стали суровыми: всем черным, которые слушали его в гетто, он бросал революционные призывы, резкие и пряные, в отличие от нежных сладких соусов, описанных в начале разговора. Политическое послание было кратким. Бобби победил. Так, что телеканал организовал второй показ.

Заключенный, который желает быть вне закона, потому что его поставили вне закона, не брюзга, а гордец. Если он хочет свободы, он также любит и тюрьму, потому что сумел приспособить свободу к себе. Есть свобода в свободе, а есть свобода в ограничении, если первая дарована, то вторая вырвана у себя самого. Поскольку стремишься к самому простому – аскеза утомительна – то желаешь свободы, дарованной тебе, но любишь – тайно или открыто – заключение, которое заставляет искать в себе самом тюремную свободу. Освобождение из-под стражи это тоже своего рода «изъятие», экстракция. Гетто любимо. Это, конечно, любовь-ненависть. Черные, изъятые из мира белых, сумели мало того, что обустроить свою нищету, так еще и открыть, выявить, воздвигнуть свободу, это ли не повод для гордости.