Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Вот как Абу Муса или Абу Омар подготовили двор казармы: когда стало известно о приближении сирийцев, Абу Омар слегка прикопал проволоку, прикрепленную к детонаторам, которые, в свою очередь, скреплялись с незаметными в песке минами; танков было много, все они более или менее равномерно распределились по площади квадратного двора и одновременно взлетели на воздух: сталь, чугун, золотые браслеты и часы, мышцы, хрящи. Достаточно было нажать на кнопку или разомкнуть предохранитель. Фидаины и их командиры разбежались по горам.

Я передал эту историю так, как мне ее рассказали. Профессор Абу Омар в Стэнфорде был учеником Киссинджера, он оказался хорошим тактиком. Он все придумал, Абу Мусса осуществил.

Костяшки сложенных пальцев Мубарака – ими бьют, когда кулак сжат – на тыльной стороне раскрытой ладони представляли собой узкие ямочки, почти щелки, чуть бледнее, чем остальная кожа, и мне казалось, эти сиреневые щелки как раз и выдавали его человеческую природу, она будто сочилась из них, трепещущая, словно сердце испуганного кролика, и волновала меня куда больше, чем простые напоминания о таких вечных понятиях, как братство, антирасизм, терпимость. Когда почти случайно или по оплошности, или повинуясь тайной потребности рассказать о себе, я заговорил с ним о своем происхождении и судьбе брошенного ребенка, его и без того сжатые кулаки сжались еще сильнее, щелочки на месте суставов исчезли, остались только бугорки костяшек, очень гладкие, черные, безо всяких следов сиреневого. Может, его так тронули слова органы опеки ? Я смотрел не на лицо, а на пальцы. Мубарак сказал мне, что я похож на одного его дальнего родственника, высланного в Джибути. Вот его рассказ:

«Когда молодая негритянка из нашего племени рожает ребенка без отца, всё племя берет младенца на свое иждивение. А если ваши вьетнамские, малагасийские, французские солдаты, особенно мальгаши, смуглые, с гладкими жирными волосами, насиловали наших девушек, племена прогоняли их вместе с незаконнорожденными детьми, а вы наделали столько младенцев, что Франция там и Англия здесь (он имел в виду в Судане) стали создавать проклятые структуры, так называемые органы опеки для этих ублюдков, покрытых двойным, нет, тройным позором: потому что незаконнорожденные, потому что негры и потому что родились от девушек, которых обрюхатили унтер-офицеры, то есть, во всех смыслах сукины дети. Они изучали английский, французский, немецкий и арабский, и я узнал, что у меня есть такой проклятый родственник, сосланный вместе с матерью в Джибути».

Излагая мне историю своего родственника, Мубарак, думаю, и не подозревал, что я обо все догадался: так он пытался поведать о своей собственной судьбе, эти были злоключения его и его матери, разнились лишь какие-то мелкие подробности. Он предполагал, что его отец мальгаш, во-первых, из-за своих сальных волос, во-вторых, из-за цвета кожи, красно-коричневой, как воды мадагаскарской реки Бецибука, из-за чего его постоянно дразнили. Что касается бегства родственника, это было его бегство, только в обратном направлении, отсюда его прекрасный французский. Из-за легкомыслия матери Хартум узнал о своем несчастье, он завербовался в суданскую армию, это было своего рода самоубийство. Я излагаю все это, потому что права палестинцев, игроков в карты без карт, защищали орды, казавшиеся западу сборищем маргиналов, лишенных идентичности, без установленных законом юридически-правовых связей с признанным государством, но главное – без принадлежащей им территории, которой принадлежали они сами, территории, где обычно можно найти доказательства пребывания на ней: кладбища, памятники погибшим, истоки фамилий, легенды.

Зачем я сюда приехал? Если есть в этом мире случай – Бог в таком мире отсутствует – моему чувству радости на берегу Иордана я обязан ему. Пресловутый случай привел меня сюда, но разве не каждый палестинец оказался здесь случайно? Просто у каждого был свой случай. Меня увлекла сюда череда нелепых обстоятельств, нелепых и забавных, значит, остается ликовать по этому поводу. Увижу ли я еще Хамзу? но так ли необходимо для меня его увидеть? Мать его, должно быть, уже полупрозрачна, почти невидима, так зачем мне пытаться разглядеть в ней нечто такое, чего уже нет? Она и ее сын, их любовь, моя любовь к ним, разве уже не сказали мне обо мне все, что можно ? Они прожили палестинскую революцию, так что же еще? Она истёрла их, износила. Поскольку автору этого повествования они больше не нужны, если я узнаю, что они умерли, их смерть меня нисколько не тронет. Неудавшееся морское путешествие Абу Амара, несмотря на его трагический финал, меня не взволновало, слишком далеким оно было, о нем всё, что можно, сказано, всё написано. Вот так и физическое исчезновение Ферраджа, Махджуба, Мубарака, Набили, о которых я больше ничего не знаю и никогда не узнаю, только то, что они были, когда я их видел, когда они меня видели, говорили со мной, они слишком далеки, чтобы их можно было услышать, слишком далеки или слишком мертвы, в любом случае, их нет.