Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Тоня удивленно посмотрела на меня.

— Нет, не была. Мне мама говорила.

«А мама твоя…» — хотел было сказать я, но вовремя прикусил язык: в самом деле, трудно было даже представить себе, что тетя Капа могла оказаться у Ивашкевичей в гостях. С другой стороны, дружим же мы с Женькой, и сама Тоня могла бы с Маргаритой дружить, если бы они были ровесницы.

Мы, не сговариваясь, поднялись, прошли по переулкам до самой почты, держа Максимку за руки с обеих сторон, потом свернули к «Гастроному» и, обойдя больничную территорию, подошли к нашему дому. Максимка послушно семенил между нами, время от времени озираясь: наверно, он думал, что я запутываю следы.

— Гриша, ты их поймаешь? — спросил он меня.

— Конечно, поймаю, — машинально ответил я, думая о своем.

И мой братишка, вполне удовлетворившись этим безответственным заявлением, успокоился и въехал в подворотню, вися на наших руках и болтая ногами.

А думал я вот о чем: «бедные» — «богатые». Это в душе у меня не укладывалось, но не было ли снисходительности в Женькином голосе, когда он заливал о венецианском зеркале? Откуда, мол, вам знать, все равно не разберетесь. А «бабушкина Жека», которая с таким участием дотошливо расспрашивала меня о нашем жилье, о работе родителей, — может быть, она считала нас бедняками? И Маргарита, которая с такой насмешкой меня всегда разглядывает, — не говорит ли она про себя: «Вот парень из бедной семьи»?

И, словно прочитав мои мысли, Тоня негромко сказала:

— Тебе, наверно, стыдно со мной ходить.

Вот это ход! Я даже споткнулся от неожиданности, а главное — что тут ответишь? «Да нет, совсем не стыдно»? Неубедительно. Вернее было бы разыграть возмущение: «Ты что, с ума сошла?» А она в ответ возьмет и скажет: «Тогда давай дружить». Вот будет ужас! Ну ладно, давай дружить — и что теперь? И понеслась: ходи на голове, топчи зеленую травку, изъявляй всяческие чувства: «Ах, как мне стало хорошо, намного лучше, чем раньше!» Да нет, конечно, не существует такого универсального правила, что всякий, кто предлагает вам дружить, является потенциальным деспотом и вынуждает вас топтать зеленую травку и исходить слюной сентиментов; возможно, это предложение сделано было от глубокого одиночества и неумения исподволь завязать дружбу. Обидеть человека, предлагающего тебе дружить, — все равно что ударить ребенка, щелкнуть его по голове, как сделал я со своим братишкой. Но и соглашаться: «Давай» — мороз по коже. Так я думал тогда, не подозревая, что придет такое время, когда всем золотом мира я готов буду заплатить за одну только фразу: «Давай дружить», которую мне никто больше не скажет…

А Тоня, отвернувшись, ждала ответа, и даже круглое ушко ее покраснело и напряглось от ожидания. Так мы стояли в подворотне, а Максимка болтался с поджатыми ногами на наших руках, и надо было что-то сказать: такая реплика не могла остаться без ответа.

— Ладно, не прибедняйся, — пробормотал я первое, что пришло в голову, и оказалось именно то, что нужно: щека Тонина шевельнулась, и я понял, что она улыбается, как бы готовясь произнести: «Тогда давай дружить». Но Тоня и не собиралась поворачиваться ко мне, она улыбалась исключительно для себя, и у меня отлегло от души.

— Вот что, люди, — сказал я тоном хозяина ситуации, человека номер один. — Обо всем, что я вам рассказал, никому ни слова.

Тоня кивнула, конечно, в этом я и не сомневался, а Максим встал на ноги и простодушно спросил:

— И маме, и папе?

— Сам понимаешь, — ответил я.

— И тете Капе? — настаивал он.

— Ни-ко-му.

Братишка мой собирался что-то уточнить, какие-то нравственные параметры, но вдруг обернулся, высвободил руки и с воплем: «Сидорова обрили!» побежал по двору.

И в самом деле, бедолага Сидоров с обстриженным затылком, как белокурый казак, торжественно выходил из своего подъезда. Он был нимало не смущен: напротив, снисходительно наклонил голову и дал Максимке потрогать затылок, и оба приятеля направились к железным гаражам, а бабушка Сидорова, стоя на крыльце и опершись на клюку, горестно смотрела им вслед.

— Мама приехала, — сказала вдруг Тоня и, ужасно покраснев, повернулась ко мне. Так, с отчаянно светлыми глазами на бледном и в то же время покрасневшем лице, смотрела, должно быть, на Вронского Анна Каренина. — Вечером выходи.

Я завертелся, недоумевая, как это могло случиться, что мама идет с работы в неположенный час, и тут увидел тетю Капу, которая, сутулясь, тяжелой походкой медведицы, в долгополом китайском «кашемировом» плаще, с двумя кошелками в руках, простоволосая и оттого особенно грозная, шла по двору. Ах, да, конечно же, тускло подумалось мне, ведь она — ее мама. Тетя Капа не смотрела на нас, но по посадке ее головы чувствовалось, что она только что отвела от нас не скажу что доброжелательный взгляд.