Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Пятьсот тысяч долларов, – повторил он, выслушав речь Батлера. – Это немалые деньги. Если нужно лишь поддержать рынок, чтобы спасти Каупервуда, мы можем это сделать, но если поднимется настоящая паника, я не представляю, каким образом наши действия могут хоть чем-то помочь ему. Если он находится в крайне стесненных обстоятельствах, а рынок может пробить дно, то ему понадобится гораздо большее, чем наша поддержка. Я уже проходил через это. Вы знаете размер его задолженности?

– Нет, не знаю, – сказал Батлер.

– Говорите, он не просил у вас денег?

– Он хочет, чтобы я оставил у него на депозите сто тысяч долларов, пока он не разберется, сможет ли выпутаться из положения.

– Полагаю, Стинера на самом деле нет в городе? – Молинауэр был по своей натуре подозрителен.

– Так говорит Каупервуд. Мы можем выяснить.

Молинауэр обдумывал различные аспекты сложившейся ситуации. Поддержка рынка будет весьма полезной, если это спасет Каупервуда, а заодно Республиканскую партию и ее казначея. В то же время от Стинера следует потребовать возврата полумиллиона долларов в городскую казну и передать свои активы кому-то еще – предпочтительно ему, Молинауэру. Но с Батлером тоже приходилось считаться. Чего он может захотеть? Он посоветовался с Батлером и узнал, что Каупервуд согласился вернуть пятьсот тысяч долларов в том случае, если сможет собрать такую сумму. О долях в разных трамвайных компаниях речи не было. Но какие гарантии, что Каупервуда можно будет спасти таким образом? Сможет ли он собрать необходимые деньги? А если его спасут, вернет ли он эти деньги Стинеру? Если ему нужны наличные деньги, кто даст ему взаймы в такое время, перед лицом наступающей паники? Какой залог он может обеспечить? С другой стороны, под давлением с разных сторон его можно вынудить на уступку всех его трамвайных активов за бесценок, его и Стинера. Если Молинауэр получит эти ценные бумаги, его не будет особенно беспокоить исход осенних выборов, хотя он, как и Оуэн, полагал, что они не будут проиграны. Как обычно, их можно будет купить. Молинауэр считал, что растрату – если банкротство Каупервуда подведет ссуду Стинера под это определение – можно будет скрывать достаточно долго до победы на выборах. Теперь ему представлялось, что лучше запугать Стинера, чтобы тот отказал Каупервуду в дополнительной поддержке, а потом искусственно понизить курс его трамвайных акций, а заодно и других крупных акционеров, включая Симпсона и Батлера. В линиях конного трамвая заключался один из крупных источников будущего благосостояния Филадельфии. Однако пока что он должен был изображать заинтересованность в спасении партии на выборах.

– Разумеется, я не могу говорить за сенатора, – задумчиво произнес Молинауэр. – Не знаю, что он может подумать. Что касается меня, то я вполне готов сделать все возможное, чтобы поддержать цену акций, если это пойдет кому-то на пользу. Естественно, я сделаю это для защиты моих собственных займов. По моему мнению, нам следует подумать, как предотвратить огласку до проведения выборов, если мистер Каупервуд не удержит позиции. Конечно же, у нас нет уверенности, что мы сможем поддержать рынок, несмотря на все усилия.

– Это верно, – сердито отозвался Батлер.

Оуэн решил, что ясно видит суровую кару, которая вскоре постигнет Каупервуда. В этот момент прозвонил дверной колокольчик. В отсутствие лакея появилась горничная, сообщившая о приходе сенатора Симпсона.

– Как раз вовремя, – сказал Молинауэр. – Пригласите его сюда. Посмотрим, что он думает по этому поводу.

– Наверное, мне лучше оставить вас наедине, – обратился Оуэн к своему отцу. – Поищу мисс Кэролайн и попрошу ее спеть мне. Я дождусь тебя, отец, – добавил он.

Молинауэр вкрадчиво улыбнулся ему, и он вышел как раз в тот момент, когда сенатор Симпсон вошел в комнату.

В штате Пенсильвания, богатом на своеобразные типы, не встречалось более интересной личности, чем сенатор Марк Симпсон. В противоположность Молинауэру и Батлеру, которые тепло приветствовали его и пожали его руку, он не производил впечатления своей внешностью. Он был невысоким, пяти футов и девяти дюймов, Молинауэр же – шести футов, а Батлер – пяти и одиннадцати с половиной футов, с бритым лицом и безвольным подбородком. Его взгляд не был таким же открытым, как у Батлера, или таким же бесстрастным, как у Молинауэра, но являл несравненно большую утонченность. Его глубоко посаженные, странные, бездонные глаза смотрели на вас, как могла бы смотреть кошка, выглядывающая из темного угла, и отражали все хитроумие, которым славилось семейство кошачьих. Смешной завиток черных волос нависал над его низким, гладким лбом, бледность лица говорила о плохом здоровье. Однако в нем жила упорная и неутомимая сила, которой он подчинял себе людей. Он умел кормить алчность надеждами и обещаниями и платил безжалостностью тем, кто противоречил ему. Он был тихим человеком, как часто бывает с такими людьми, со слабым и вялым рукопожатием, с бесцветной и слегка жеманной улыбкой, но выражение его глаз при разговоре возмещало все эти недостатки.