Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Протест отклонен, – почти равнодушно откликнулся судья Пейдерсон, и Стэджер, который произнес свою речь лишь ради того, чтобы приуменьшить значимость показаний Стинера в сознании присяжных, опустился на свое место.

Шэннон снова обратился к Стинеру.

– Теперь, мистер Стинер, насколько вы можете припомнить, я прошу вас рассказать присяжным заседателям, что еще мистер Каупервуд сообщил вам во время той встречи. Ведь он не остановился на замечании, что вы тоже разоритесь и отправитесь за решетку. Какие еще выражения он использовал в разговоре с вами?

– Насколько я помню, он сказал, что разные политические махинаторы попытаются запугать меня и что если я не дам ему триста тысяч долларов, то мы оба разоримся. Он сказал: «Вас не могут больнее зарезать за то, что вы оказались бараном, чем за то, что вы всю жизнь были овцой».

– Ха! – воскликнул Шэннон. – Он так сказал, верно?

– Да, сэр, так оно и было, – подтвердил Стинер.

– Как он выразился? Вы точно воспроизвели его слова? – требовательно спросил Шэннон, направив указующий перст на Стинера во избежание оговорок.

– Да, насколько я помню, именно так он и сказал, – дрожащим голосом отозвался Стинер. – «Вас не могут больнее зарезать за то, что вы оказались бараном, чем за то, что вы всю жизнь были овцой».

– Вот именно! – опять воскликнул Шэннон и картинно развернулся перед присяжными, чтобы посмотреть на Каупервуда. – Я так и думал.

– Это выдумка, ваша честь, – заявил Стэджер, мгновенно поднявшийся на ноги. – Все это нужно для того, чтобы у присяжных сложилось предвзятое мнение. Я прошу вас предупредить сторону обвинения в необходимости придерживаться наглядных доказательств, и не лицедействовать ради своей пользы.

Зрители заулыбались, а судья Пейдерсон, заметивший это, строго нахмурился.

– У вас есть возражение, мистер Стэджер? – спросил он.

– Разумеется, ваша честь, – с энтузиазмом отозвался Стэджер.

– Протест отклонен. Ни защита, ни обвинение не ограничены специальной процедурой для словесного выражения своей позиции.

Стэджер был готов улыбнуться, но не осмелился на это.

Каупервуд, опасавшийся весомости такого свидетельства и сожалевший о нем, тем не менее с жалостью смотрел на Стинера. Вот образец слабости и безволия; вот то, до чего может довести их обоих трусость одного человека!

Когда Шэннон покончил с извлечением этих неутешительных показаний, Стэджер сам занялся Стинером, но не смог выжать меньше, чем надеялся. О том, что касалось данной ситуации, Стинер говорил абсолютную правду, которую трудно опровергнуть хитроумными толкованиями, хотя иногда это можно сделать. Стэджер с кропотливой дотошностью пересмотрел всю немалую историю взаимоотношений Стинера с Каупервудом и попытался представить дело таким образом, что Каупервуд каждый раз выступал в роли незаинтересованного посредника, а не организатора тонко продуманного преступного замысла. Это было трудно сделать, но он блестяще справился со своей работой. Однако в умах присяжных уже поселилось сомнение. Может быть, и несправедливо наказывать Каупервуда за готовность воспользоваться благоприятной возможностью для быстрого обогащения, так они думали, но определенно не стоит набрасывать покров невинности на столь явное свидетельство человеческой алчности. Наконец, оба юриста временно завершили допрос Стинера, и для дачи свидетельских показаний был вызван Альберт Стайерс.

Он был все тот же худощавый, бойкий и добродушный молодой человек, каким был на вершине своей чиновничьей карьеры, правда, немного взволнованный, но в остальном не изменившийся. Его невеликое имущество было спасено благодаря Каупервуду, который посоветовал Стайерсу проинформировать Ассоциацию муниципальных реформ о том, что начальство пытается конфисковать его активы ради собственной выгоды, когда на самом деле они подлежали изъятию в городскую казну, если бы против него были выдвинуты реальные обвинения, чего не было и в помине. Эта бдительная организация выпустила один из своих многочисленных отчетов по поводу злоупотребления полномочиями, и Альберт с радостью увидел, как Стробик и остальные поспешили отступиться от него. Естественно, он был благодарен Каупервуду, хотя теперь он был один в поле воин. Он был готов на все, чтобы помочь банкиру, но правдивая натура заставляла его придерживаться простых фактов, которые отчасти были благоприятными для Каупервуда, а отчасти нет.