Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Если вы будете невеликодушны и заметите, что большинство писателей не похожи на Юнгфрау – ни по снежной чистоте духа, ни по его возвышенности и небесности, – я скажу на это, что ведь и Юнгфрау – единственная среди гор, или по крайней мере подобных ей так немного. Весьма возможно, что из ста тысяч современных «писателей» девяносто девять сотых едва лишь возвышаются над уровнем толпы. Но, заслоняемые ими, часто невидимые, наблюдаемые лишь с известной высоты, все же в каждой стране есть несколько десятков и сотен литературных вершин, духовное знакомство с которыми расширяет горизонт, как восхождение на выси гор. Между ними в каждой стране есть группа недосягаемой высоты, свои Монбланы и Юнгфрау, представляющие крайние точки подъема народного духа с заоблачною ясностью зрения на мир. Эти славные вершины над горным хребтом, именуемым литературой, всем известны. Чем выше отдельные горы, тем выше и вся гряда их. Что касается русской литературы, вспомним, что в нынешнем году исполняется полвека, как она имеет счастье считать в своих рядах Льва Толстого. Это по признанию даже завистливых иностранцев – своего рода Гауризанкар литературы, «гора света». В глазах мира он окружен такими вершинами, как Достоевский, Тургенев, Пушкин, Гоголь. Пусть Россия вовсе не была представлена на Бернском конгрессе печати. Но неужели кто-нибудь решится сказать теперь, что земля наша в духовном смысле плоскость? Именно эта невесомая стихия – слово русское – доказывает, что народ наш по природе не менее возвышен, чем и его собратья, что, взволнованный, он способен на огромные, поднебесные порывы, на безграничные склоны и подъемы, на широкие дали, на все неисчерпаемое разнообразие форм человеческого духа. Сто лет тому назад русскому писателю было стыдно принадлежать к своей литературе и к народу русскому. Теперь не то. Тучи народного невежества рассеиваются, и над ними давно уже показались сверкающие вершины.

Вы спросите меня, почему я заговорил о литературе. Конгресс бернский – конгресс печати. Журналистика не есть литература, журналисты – не литераторы. Я позволю себе с этим не согласиться. Журналистика есть искусство слова; как всякое искусство, она есть жизнь, выраженная особым способом, – в данном случае – в словах. Журналистика есть одновременно политика, этика, наука, философия, религия – но облеченные в изящную речь. Это Протей, беспрестанно меняющий свои формы, но говорящий на лучшем языке, каким говорят в стране. Отбросимте плохих журналистов – они не более делают чести литературе, чем бездарные романисты или стихотворцы. Будемте говорить об артистах журнального слова. Неужели это не литераторы? Неужели Герцен-публицист менее литератор, чем Герцен-беллетрист? Неужели некоторые труды Аксакова, Хомякова, Добролюбова, Писарева, Белинского, Вл. Соловьева – не образцы изящной словесности? Мне кажется, несмотря на крайне разнообразное содержание, на оттенки настроений и идей, лучшие труды этих и некоторых других публицистов навсегда останутся памятниками классической русской речи, наравне с прозою Тургенева и Льва Толстого. Хорошие публицисты так же редки, как и хорошие беллетристы; в своем корне это не два искусства, а одно. Великие публицисты владеют живописью слова ничуть не меньше романистов. Своим идеям они дают живую образность, им доступны все тайны яркого изображения вещей, все оттенки серьезного, комического, трогательного и ужасного. От юмора до трагического пафоса – вся гамма души человеческой, на все отзывчивой и страстной, – во власти слова. Подобно великим художникам, великие публицисты берут временное для выражения вечного, они влагают в свои труды, посвященные тому или иному случаю, свое постоянное, навсегда отлившееся, высокое понимание вещей. Великие беллетристы при случае делались публицистами, и наоборот. Пушкин, Достоевский, Гончаров могли бы быть замечательными критиками, как Герцен, К. Леонтьев, Вл. Соловьев – могли писать романы и стихотворенья. Публицисту не менее, чем беллетристу, нужен сильный ум и глубокое знание предмета. Оба одинаково должны обладать способностью покорять читателя, внушать ему свои мысли, заражать своим настроением. Разве не в этом состоит искусство слова? Лучшие диалоги Платона, речи Цицерона, письма Сенеки, записки Цезаря и Тацита, все это, будучи публицистикой, читается и теперь, через две тысячи лет, с восхищением. Совершенство слова в них выразилось не менее, чем в антологии или трагедии. Выбросьте у Гомера, Эврипида, Софокла, Вергилия великолепные монологи и рассуждения, выбросьте из художественной литературы художественную публицистику – много ли останется от первой?