Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Ни у того, ни у другого хозяйство не держится. Оба бегут в города, как бы спасаясь от настоящего землетрясения…

Полковник помолчал немного, снял белую фуражку и перекрестился на яркую искру, засверкавшую на горизонте. То был новый крест острейской церкви.

– Мы упрекаем мужика, что он вор, что понятия его о земельной собственности слабы. Земля, мол, Божья. За это я первый, конечно, поволоку его к мировому. Но с другой стороны, если вспомнить, в какой школе земельных отношений мужик воспитывался, какие тысячу лет наблюдал картины перебрасыванья земли из рук в руки, то, право, иногда рукой махнешь на него. Где ему было учиться строгим взглядам на собственность? У него рвали, он рвал. Собственность уважает только тот, кто ее имеет, а разве мужик привык иметь землю, действительно ее иметь?

– Позвольте, но ведь есть же у мужиков земля?

– Мирская. Так разве общинное владение могло научить крестьянина чувству индивидуального владения? Совсем напротив. Земля мирская, общая – один этот всенародный факт внушает мужику, что земля ничья в отдельности, что это – правило, а частная собственность – исключение. Раз мужицкая земля «равняется» – она ходуном ходит под ногами, она не имеет истинного, законного, навеки связанного с ней владельца. Можно ли слишком строго требовать от мужика уважения к земельной собственности, раз в самом законе у нас нет ясного принципа ее, раз для огромного большинства нации эта собственность утверждена коммунного типа?

– Вы как будто против общинного землевладения, – заметил я, – но с другой стороны…

– Позвольте-с: а вы не против общинного землевладения? Если бы вы были помещиком, – вам приятно было бы владеть поместьем не одному, а вместе с «миром», с целой сотней дворян вашего уезда?

– Я не помещик и не могу себе представить, возможно ли это.

– Ага, – не можете. И действительно, представить трудно, что это была бы за чепуха. Но для народа мы устроили эту форму землевладения и отстаиваем ее горячо.

– Но ведь общину’ создал сам народ, – заметил художник.

– Старое заблуждение. Помолчи, ради Бога, не обнаруживай своего невежества.

– Но если вы против мирского владения, – сказал я, – то не сами ли вы только что говорили о землетрясении, о том, как ваши деды перебрасывали из рук в руки свои земли путем продажи, залога, аукциона, аренды, проигрыша и т. п. По-видимому, вы и против частного землевладения, против земельной собственности вообще?

– Что вы, Бог с вами! Нет-с. Я не о себе говорю. Я чувствую себя хозяином своей земли и им останусь. Я ни одной пяди своего родового не продал и не продам. Но я не только землевладелец, а и земледелец. Ради земли я службу бросил, испортил карьеру, я двадцать лет бьюсь как рыба об лед и, слава Богу, существую. Я люблю хозяйство и жертвую ему всем – вот мое право собственности. И когда я вижу, что мои соседи продают за что попало прекрасные родовые гнезда кулакам… Тпру, дьявол!

Последнее относилось к лошади. Бричка встала. Оказалось, что Горбач «рассупонился», хомут у него съехал набок. Полковник передал мне вожжи, слез, затянул хомут, подтянул чересседельник. Кстати набил себе трубочку из кисета и закурил.

– Экая благодать – погода-то! Еще денька два, и жать пошлю. Довольно барышням бегать с тобой, художник, на озеро.

– При чем же барышни? – спросил художник.

– Вместе с солнцем – на ниву пойдут. Они жнут получше баб здешних. Мы все работаем, не позади работников, а впереди.

– По учению Толстого?

– Нет-с, по горькой необходимости, дружок. За пятнадцать лет до учения Толстого и раньше даже смоленского Энгельгардта я «сел на землю». Разулся, что называется, и начал работать, как и многие мелкие помещики. Этого рода толстовство у нас всегда было – только не кричали об этом, потому что это не фантазия.

«Дядя» влез в бричку, и мы покатили дальше среди волнующейся ржи с яркими васильками и плохих, едва выскочивших овсов. На синем горизонте, за ближними лесами, открылось прелестное нагорье Великолуцкого уезда.

– Запомни, племяш, – обратился «дядя» к художнику внушительно. – Все человеческие беды происходят от земельного расстройства, от невеликодушного, нечестного обращения к природе. Я это имею право говорить, я работаю и берегу землю. Я беден и никогда не буду богат, но чем больше живу, тем глубже чувствую, что земля как была вечной матерью всего живого, так ею и останется. Протеиновые бредни свои – оставь их, пожалуйста. Воздухом, друг мой, не подменишь земли, как пытаются твои англичане. Это химера.