Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Вы, может быть, спросите: но послав столь мужественно к черту Канта и Спинозу, похерив – ради сытости и обутости – звездную космографию, на чем вы же, господа, остановились? Пока на том, что у балерин ноги толстые. Нечего сказать, много выиграло от этого открытия голодное человечество…

Я не имею времени проследить всю книгу г. Гегидзе, а беру лишь клочок ее. На дальнейших страницах идут сладострастные мечтания героев наедине, способы представить себе до иллюзии «биение сладострастного тела» и пр., разговоры о совращении девиц («Помнишь, я тебе рассказывал, как мы ее с Шурой совратили»), описания падших красавиц («грудь, как резина, а бедра, как у Венеры… во!»), коллективный разврат («Это муж моей сестры… Каналья, приехал из Тамбова освежиться!»), поездки по многочисленным публичным домам, скандалы в них и погромы, ночные сцены на Невском с публичными же женщинами, которые очень знаменательно зовут уже студентов по-студенчески: «коллега». Попойки, вечеринки, студенческие собрания, студенческие мошенничества (растрата касс и денег, собираемых с благотворительных вечеров), беспорядки, землячества, поездка домой, в провинцию. Все это описано и ярко, сладострастно и задорно, с чувством художника и поэта. И до последней страницы тянется омерзение, отчаяние, отрицанье до самого конца, студенты-«червяки» и «двуногие тараканы», «банда тупиц и невежд», университет – «клоака». До последней страницы попойка и распутство – и нескрываемое сочувствие автора к «наслаждению женщинами». От всего-то, от всего отрекается герой наш – от дружбы, от науки, от служения родине и народу, но только не от «жирной груди» и не от «толстых ног» женских. Самопожертвование! Боже, какая глупость! «Неужели смысл моей жизни в том, чтобы быть пешкой и орудием для счастья других лиц? Что мне из того, что через сотни тысяч лет какие-то неведомые, чуждые мне люди будут блаженствовать, пользуясь плодами моей жертвы?» Как видите, это почти слово в слово базаровский нигилизм, знаменитая формула лопуха. Автор пытается вызвать сочувствие к несчастным героям. «Лучшее время весны и начала лета зубрим до одурения. Живем на какие-то гроши, 30–40 рублей в месяц, и лишены любви женщин!» «Мы развратничаем, пьянствуем, скандалим. Но это наказание обществу за то, что оно поставило нас в такие ужасные условия!» А какие уже условия, вы спросите, были бы не ужасными? А вот, между прочим, какие: «Пусть каждая девушка, если чувствует влечение, свободно, не страшась, отдается тому, кого она полюбит», и чтобы эта девушка и ребенок жили «на общественный счет». Вы не верите, читатель? Прочтите стр. 114–115. Книга г. Гегидзе оканчивается воплем погибающего в пустыне, воплем босяка в мундире. «Я труп и медленно разлагаюсь… Я не вижу выхода. Мне противно и надоело все: и моя студенческая жизнь, и люди, и сам я всего более себе противен. Кругом все серо и пошло, а на душе так безотрадно темно и так мучительно грустно». Вот последние строки поэмы, первые строки которой говорят о веселой попойке гимназистов и пляске вокруг горящих учебников.

Противная книга, мучительная книга, глубоко грустная, больная книга. Из нее выходишь, точно из зараженного притона. От нее веет отчаянием нигилизма, сумасшествием ницшеанства, всеми отравами учений, возникших на развалинах тысячелетней веры. От нее веет грехом, изгнанием из природы, смертью. Я не помню более наивного по цинизму, более искреннего покаяния, большей ненависти к жизни, более решительного зачеркивания ее. Все к черту, все насмарку: и Кант, и звездная космография, и народ, и, наука, и молодежь. Все, кроме попойки и «толстых ног»…

Из глубокой Азии, с предгорьев Алтая, в Петербург приехал Готлиб Форвард, и Анна Петровна с непостижимой ловкостью перехватила его у кузины Нади на один вечер. Готлиб Вильгельмович – ученый коммерсант, маслодел, путешественник, а главное, он имеет какую-то записку для представления в высшие сферы. Нынче все пишут записки. Обыкновенно долго перечеркивают их, переписывают, читают местному о. протоиерею, затем печатают на ремингтоне, и она спешит за стаей летящих к северу пакетов, чтобы опуститься сразу на несколько высоко– и просто превосходительных письменных столов. Дальнейшая их участь, как большинства дичи, – быть подстреленной метким глазом опытного секретаря и брошенной в ягдташ… то бишь в корзинку под чудесным резным столом его п-ства. Но Готлиб Вильгельмович вез что-то серьезное. У него такие славные серые глаза, обвеянное степным воздухом свежее лицо и богатырские плечи. Анна Петровна была бы не на высоте своего положения, если бы колебалась хоть один момент: она тотчас взяла Готлиба Вильгельмовича приступом, и вот мы собраны снова в малиновой гостиной, где неделю назад спасались от наводнения.