Элизабет Арним - Колдовской апрель

Из Лондона эти подробности не были видны. Оттуда Сан-Сальваторе представлялся восхитительно пустым. Но прошли всего сутки, и она обнаружила, что он вовсе не пустой и что здесь ей придется быть начеку, как всюду и всегда. К ней и так уже прилепилась эта миссис Фишер, она липла к ней весь вчерашний день, и сегодня утром у нее не было покоя, каждые десять минут кто-нибудь вторгался в ее одиночество.

Костанца наконец ушла, потому что ей все-таки надо было заниматься готовкой, но стоило ей уйти, как появился Доменико. Он принялся поливать и подвязывать. Что совершенно естественно, поскольку он все-таки садовник, но почему-то все это надо было делать именно здесь, придвигаясь все ближе и ближе, и поливал он как-то чрезмерно, и подвязывал растения, которые и так стояли навытяжку, как стрелы. Но по крайней мере он был мужчиной и потому раздражал не так сильно, и потому она ответила улыбкой на его улыбчивое утреннее приветствие, и Доменико мгновенно забыл и семью, и жену, и маму, и своих уже взрослых детей, и все свои обязанности, а был готов только целовать ступни юной леди.

Конечно, такого сделать он не мог, увы, но мог говорить за работой, и говорил – пространно, выплескивая на нее массу информации, сопровождая сказанное жестами столь оживленными, что ему пришлось отставить лейку, что отложило завершение полива.

Леди Каролина терпела какое-то время, но потом терпение ее кончилось, и, поскольку он не уходил, а она не могла приказать ему уйти, ведь он выполнял свою работу, снова уходить пришлось ей.

Она поднялась с парапета и направилась на другой конец сада, где под деревянным навесом стояли удобные низкие плетеные кресла. Ей только-то хотелось повернуть кресло спиной к Доменико и лицом к Генуе. Такое скромное желание! Можно предположить, что ей будет дозволено беспрепятственно его осуществить. Но он, наблюдавший за каждым ее движением, увидел, что она направилась к креслам, забежал вперед, схватил одно и спросил, куда его поставить.

Позволено ли ей будет хоть когда-нибудь не дожидаться обслуживания, не быть устраиваемой со всеми удобствами? Ее так и будут спрашивать, куда поставить это или то, и вынуждать благодарить? Достаточно с нее Доменико, который мгновенно пришел к выводу, что ей напекло голову, и примчался с зонтиком от солнца, подушкой и скамеечкой для ног, и был ловок, и был любезен, ну просто прирожденный джентльмен.

Она сдалась и прикрыла глаза. Она не могла быть нелюбезной с Доменико. Не могла встать и уйти в дом, как поступила бы в ином случае. Доменико был сообразителен и очень компетентен. Она сразу поняла, что на самом деле домом управляет он, он решал и делал здесь все. У него были восхитительные манеры, несомненно, очаровательный персонаж. Если б только она не жаждала так одиночества! Если б только ее могли оставить в полном покое на весь этот месяц, она бы как-нибудь после этого справилась с собой.

Она закрыла глаза, надеясь, что он решит, будто она хочет поспать, и уйдет.

От этого романтическая итальянская душа Доменико совсем растаяла, потому что ей невероятно шло сидеть с закрытыми глазами. Он стоял тихо-тихо, зачарованный, и она, подумав, что он-таки удалился, снова открыла глаза.

Но нет; он стоял и глазел на нее. Даже он. Положительно невозможно добиться того, чтобы на тебя не глазели.

– У меня болит голова, – сказала она, снова смежив веки.

– Это из-за солнца, – пояснил Доменико. – Вы сидели без шляпы.

– Я бы хотела поспать.

– Si, синьорина, – сказал он с сочувствием и тихо удалился.

Она открыла глаза и вздохнула с облегчением. Тихий звук закрывшихся дверей подсказал ей, что он не только ушел, но и прикрыл двери в сад, чтобы ее никто не тревожил. Может, теперь она побудет в одиночестве до самого ланча.

Ей хотелось подумать, что было весьма странно – никто в мире не удивился бы ее желанию больше, чем она сама. Раньше ей никогда не хотелось подумать. Она либо хотела сделать, либо уже сделала в тот или иной период жизни практически все что угодно – если только это не доставляло большого неудобства, но никогда прежде она не хотела подумать. Она отправилась в Сан-Сальваторе с единственным желанием – четыре недели пролежать в коматозном состоянии под солнцем, вдали от родителей и друзей, погрузившись в беспамятство и выныривая из него только ради еды, но стоило ей пробыть здесь всего несколько часов, как ее охватило это непонятное новое желание.

Накануне вечером все небо было усыпано удивительными звездами, и, оставив миссис Фишер наедине с ее орехами и вином, она после ужина вышла в садик, туда, где лилии шелестели призрачными головами, и, глядя на ночной залив, вдруг подумала, что вся ее жизнь – это много шума из ничего.