Валерий Алексеев - Улыбка навсегда - Повесть о Никосе Белояннисе

— Ребят своих помнишь? — еле шевеля губами, спросил однополчанин.

— Помню, а как же.

— Жив кое-кто. Не все полегли, когда ты их бросил… там, у Гимета. Через плен, через тюрьмы прошли, вот — поговорить с тобой хотели бы, со своим командиром. В глаза тебе взглянуть…

Не то говорил парень, за чем пришел. Издалека начинал, хотел на совесть нажать, заставить оправдываться. Но оправдываться Мицосу было не перед кем: в живых из его роты не осталось ни одного человека, Мицос это определенно знал.

— Что ж тебя подослали? — спросил Мицос равнодушно. — Пусть бы кто из них пришел, вот и повидались бы.

— Старое искупить можно… — тихо сказал однополчанин.

— Искупить? — Мицос хмыкнул. — Перед вами искупить, перед теми искупить — как же так я оказался всем сразу должен? Нет уж, брат, либо вам я плачу долги, либо не вам — по два раза одна жизнь не оплачивается.

— Кому больше должен — перед теми и искупи.

— Вам я ничего не должен. То, что жив остался, — не ваша заслуга, скорее наоборот. Не убили меня, гусеницами раздавить не успели — вот где ваш промах. Чем могу быть полезен? Вам мертвый был нужен, а я — живой. И служба у меня хорошая.

— Тридцати пяти бойцам стоила жизни твоя служба. Да еще десятка два по твоему слову было расстреляно. Тесно у тебя в памяти должно быть, Мицос. Дышать, наверно, нечем.

— Ты мою память оставь. У каждого в памяти свой список. Скольких сам ты на мушке подержал, перед тем как прикончить? Им ведь тоже жить хотелось, свои — не свои. И тебе хотелось. Вывернулся как-то, — значит, хотелось. Я не спрашиваю, как ты вывернулся. Я — вот так. Такою ценою.

Мимо неторопливо прошел полицейский — Мицос видел его отражение в стекле. Парень подобрался весь, замолчал, независимое лицо сделал — до того независимое, что его за один этот вид в полицию сдать было можно.

— Вот и ты мне теперь обязан, — насмешливо сказал Мицос. — Мог бы выдать — не выдал. На том и разойдемся. Прощай, брат, мне пора.

— Прощай, — коротко ответил ему парень и, волоча ногу, но все же довольно быстро пошел, не оглядываясь, по улице. Такая, значит, у него была примета, еще одна…

На что они рассчитывали, подсылая к нему «собрата», трудно сказать. Больше Мицосу на глаза никто из однополчан не попадался. Однако с тех пор Мицоса не покидало ощущение, что за ним исподтишка и недружелюбно наблюдают. Теперь он знал, что вызывало это ощущение: за ним наблюдала Рула.

Можно было уходить, но Мицос все сидел за столом, дожидаясь Рулу: ему хотелось взглянуть девчонке в глаза, дать ей пощечину… Нет, трогать ее он не станет: она сама орудие, сама чья-то жертва. А почему, собственно, жертва? Может быть, вернулся из Албании ее отец? С фальшивым паспортом, кап это у них принято… Ну, тогда Мицос здорово влип: отца Рулы он не посмеет выдать…

Мицос сидел, мрачнел и наливался злобой. Теперь ему уже начинало казаться, что все перемены в настроении Рулы связаны с Белояннисом. То он заставал ее веселой, то равнодушной, то тихой и нежной… А повздорили они когда? Не в ноябре ли, когда Белоянниса перевели в другую тюрьму? Нет, это было как раз их лучшее время: Рула была спокойна, послушна и мало над ним насмехалась. Отчего бы это? Не оттого ли, что жизнь ее Белоянниса была вне опасности? Ну, а зачем ей тогда нужен был Мицос?

Выпутаться из этого противоречия Мицос не успел: в комнату тихо вошла Рула. Лицо ее было бледным, усталым, взрослым и оттого еще более красивым. Она молча села за стол напротив Мицоса, печально и серьезно поглядела ему в глаза. Странное дело: пять минут назад Мицос мстительно думал о том, как начнут бегать ее глаза, и сам же растерянно отвел взгляд. Как будто он был виноват перед нею, а не она перед ним — вот как смотрела на него Рула.

— Хорошо, что ты не ушел, — сказала она.

— Еще бы! — язвительно ответил ей Мицос. — Крепко вы меня заарканили!

И тут, сорвавшись, вскочил, зашарил вслепую по столу руками, ища фуражку, закричал:

— Шлюха! Дрянь! Продажная тварь! Ты им продалась! Ты меня им продала, шлюха! Сколько заплатили за работу, говори, ну! Пополам поделим, пополам, хочешь?

Рула молча смотрела на него, не пугаясь и не сердясь. Просто дожидалась, когда он кончит бесноваться.

Наконец Мицос умолк и, опершись на стол обеими руками, уставился на Рулу, весь багровый от ярости.

— Все? — спросила Рула. — Очистился? Много же в тебе накопилось. А теперь садись и слушай меня. И не перебивай, или уходи сейчас же.

Мицос крепко стиснул в руках фуражку, медленно опустился на стул.