Возможно, Блумидис просто струсил и решил отойти от дела. Тогда у него есть серьезные основания скрыть от властей визит «большого человека». Но та же трусость может заставить его немедленно отправиться в асфалию, чтобы предотвратить свой арест.
Ситуация была неприятная: по правилам конспирации следовало срочно предупредить Элли, а самому отсидеться в надежном убежище, хотя бы у Янниса, но, как Никос только что убедился, у Янниса его так рано не ждали. Цепочка оборвалась в неудачном месте: чтобы добраться до собственной квартиры, нужно было сделать довольно длинный переход по городу. Общественным транспортом пользоваться не рекомендовалось: в случае проверки документов в автобусе ускользнуть было бы сложнее, чем на улице. Кроме того, отсюда в другие районы города шел только один автобус, и, если Блумидис «перестраховался», на остановке уже дежурят агенты асфалии. Самое скверное будет, если его возьмут до того, как он предупредит Элли: она решит, что с Блумидисом все в порядке, и тогда не миновать большого провала. Но предупредить Элли можно было только через Янниса, а это означало поставить его и Рулу под удар. Поразмыслив, Никос пришел к выводу, что не стоит рисковать такой проверенной явкой, надо попытаться выбраться отсюда самому.
*
Никос встретился с Элли летом 1950 года. Выступая на собрании у руководителя афинского подполья Плумбидиса (в тесной комнате с занавешенными окнами собралось до двух десятков человек), он обратил внимание на молодую худенькую женщину, по виду почти девочку, которая стояла поодаль, у стены, и слушала его внимательно, но как бы недоверчиво, глядя чуть исподлобья.
Никос говорил о том, что для партии, ушедшей в глубокое подполье, не должно быть «смутных времен». Лозунг выживания любой ценой есть лишь прикрытие пораженческих настроений и питательная среда для проникновения провокаторов, хотя это, может быть, и парадоксально звучит: не надо предаваться иллюзии, что, консервируясь, мы предохраняем себя от агентуры врага. Люди проверяются в действии, и только в действии. Кроме того, не следует забывать, что провокаторы не обязательно приходят извне: один моральный компромисс влечет за собой другой, а там и до предательства — каких-нибудь полшага.
Окончив выступление, Никос подошел к Элли и спросил:
— Наверно, что-то в моих словах вызывает у вас активное неодобрение?
— Нет, отчего же, — сказала она, посмотрела ему прямо в лицо и усмехнулась. Глаза и улыбка у нее были старше ее самой. — Я просто к вам приглядывалась. Горком поручил мне опекать вас в ваших… странствиях по Афинам.
— Неужели я произвожу впечатление такого провинциала? — Никос засмеялся. — Я старый афинянин, девушка. Я поступил в университет так давно, что кипарис в честь вашего рождения не был еще посажен [10] Народный обычай — сажать в честь рождения девочки кипарис, который к ее совершеннолетию становится символическим приданым.
.
— Увы, мне слишком легко уличить вас во лжи. Я слушала вас в Пирее, когда вы были студентом второго курса. И было мне тогда тринадцать лет, ни больше ни меньше.
— Так мы, значит, старые знакомые. И, между прочим, я вас отлично помню. Вы встали на парапет и замахали мне рукой, и рука у вас была перевязана красной ниткой от загара.
— Нас было много там наверху, и все махали вам, и у всех на руках были красные нитки от загара. В тринадцать лет такие мелочи кажутся очень важными.
— Однако рано же вы начали ходить на митинги.
— Это было в первый раз, поэтому я и запомнила. Девчонки из старших классов сказали: в торговом порту митинг, опять этот хорошенький студентик выступает. Ну, я и убежала с уроков… Потом уже пошли ученические забастовки, два раза из гимназии меня исключали… Но все это уже потом. Фактически все началось с того дня…
Элли оказалась хорошим товарищем. Это было удивительно жизнерадостное, увлекающееся, необычайно женственное существо. Несколько отвыкший от такого общества, Никос долго не мог найти с нею верного тона. Наконец он выбрал насмешливо-снисходительную манеру — и очень ошибся. Элли сразу вспылила, назвала его высокомерным, самоуверенным типом. Оказалось, что она умеет яростно спорить, а споря — сжимать кулачки и зло щурить глаза, и тогда начинало казаться, что она ненавидит своего собеседника, хотя это была не ненависть, а всего лишь запальчивость и горячность. С тех пор Никос избегал над ней подшучивать и лишь в минуты особого душевного равновесия, когда дела шли на лад, специально вызывал ее на спор, чтобы дать ей возможность позлиться. А спорить, кстати, было о чем, и разногласия нередко всплывали очень серьезные. Элли немного гордилась тем, что, по сравнению с Никосом, работником, прибывшим «сверху» и за партизанские годы отвыкшим от условий подпольной работы, она была опытной подпольщицей, знатоком «местных условий». Она не раз упрекала Никоса в партизанских замашках, в несоблюдении правил строжайшей конспирации, а он отшучивался, говоря, что они здесь слишком «приноровились» к режиму, но в душе понимал, что Элли права.
Читать дальше