Юрий Чернов - Земля и звезды - Повесть о Павле Штернберге

А нас, медицину, предложил здесь спрятать. Прятала нас женщина, — видно, прохоровская. Сначала в школу повела, говорила, что директор сочувствующий. Но обстановка переменилась, и директор переменился. Дверь не отворил, из-за двери ответил: «Заварили кашу, сами расхлебывайте».

Пошли к присяжному поверенному. Впустил. Добрый, с бородкой, как у Тургенева.

В доме холодище, осколки от снарядов стекла вышибли, стены исклевали; пол от осыпавшейся штукатурки, как снег, белый.

Ну да все это уже неинтересно. Одним словом, выжила — вот и все. Бросилась Костю искать. Дома, на Козихе, нет. Решила в обсерваторию пойти. У заставы, вижу, обыскивают прохожих, осматривают, в документах роются, избивают кого-то. Приблизилась и сразу узнала околоточного с кошачьими глазами, которого из участка на Малой Грузинской отпустили. Тогда он вытянулся в струнку, только кадык ходил, да глазки бегали, а тут повалил прохожего и ногами, ногами его. Тот свернулся калачиком, голову руками прикрывает, а околоточный все в голову целится сапожищем.

Юркнула я в первую подворотню — благо, ворота везде сорваны.

Искала Костю и в Сущевской части. Во дворе там большой сарай, туда отовсюду мертвых свозили. И детей, и женщин, и дружинников, и недружинников. Люди свалены, как дрова. Иные смерзлись. Другие лицом вниз брошены. Я одного, в студенческой куртке, повернула, чтоб в лицо заглянуть, а лица нет — кровавое месиво, красно-синее все.

Не нашла Костю. На четвертый день сам появился. Не зря меня там, на Пресне, всякие предчувствия насчет Кости мучили. Был он на Миусской баррикаде, перешел на Пресню, хотел в обсерватории отсидеться, но не бросать же товарищей. Подались в Дорогомилово; там их драгуны и взяли, голубчиков. Засадили в сарай, часового приставили. На счастье, в сарае оказались лопата и грабли. Сделали подкоп, бежали. Мы уж надеялись, пронесло. С того дня месяц прошел. И вот нынешней ночью явились…

До этой минуты Павел Карлович слушал молча, не задавая вопросов. Привычка мыслить логически побудила его представить себе то, чего не коснулась Софья.

Месяц после восстания Константин был на свободе. Значит, о его участии в восстании не знали? Или его оставили, чтобы нащупать, с кем он связан? Или кто-нибудь выдал? Или допустил неосторожность, неосмотрительность?

— Вы ничего подозрительного вокруг Кости не замечали? — спросил Павел Карлович. — Он не высказывал никаких опасений?

— Как вам сказать, — ответила Софья. — Когда на Миусской баррикаду строили, с ним столбы пилил один малый. Незнакомый этот и предложил: «Давай на всякий случай адресами обменяемся. Меня убьют — ты сообщишь. С тобой что приключится — я привет передам. Есть у тебя кто?»

Костя дал адрес. И тот свой адрес оставил. Еще и боев не было, а новый приятель исчез куда-то.

— А вы по его адресу справлялись? — нахмурился Павел Карлович.

— Костю не пустила, а сама ходила. Ложный адрес.

Возвращалась домой Софья Войкова необычным путем. Идти через калитку, выводившую в Никольский переулок, Павел Карлович не посоветовал. Он сам повел ее через двор к заметенному снегом саду обсерватории. Намело такие сугробы, что деревянные лавочки скрылись под снегом.

Штернберг шел впереди, глубоко проваливаясь. Софья — след в след — едва поспевала за ним. Цезарь и Норма прыгали сбоку.

Было светло, как бывает в лунные вечера. Снег светился по-вечернему загадочно, отдавая голубизной. Возле рябинки, от которой начинался спуск к Москве-реке, остановились. На ветках не алело ни одной ягодки. Разграбили, очевидно, клесты.

— Отсюда доберетесь? — спросил Павел Карлович.

— Доберусь, — кивнула Софья. Осенью она несколько раз ждала брата в саду обсерватории; потом они спускались к реке, слушали, как плещется вода; смотрели, как в неподвижных рыбачьих лодках мерцают цыгарки, как тускло светятся окна в прибрежных домах. Пейзаж немного напоминал Волгу и родной Юрьевец.

Она еще не понимала, зачем Павел Карлович ведет ее кружным путем, почему он отмалчивается. Надо же что-то делать, надо спасать Костю из тюрьмы. Постепенно облегчение, наступившее после того, как она излила душу, сменилось тревогой.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал наконец Штернберг. — В беде не оставим. А вы…

Он не успел предупредить об осторожности, посоветовать Софье, чтоб не приходила в обсерваторию одна, а с курсистками Высших курсов, когда по четвергам у них практика. Цезарь громко залаял, прыгая возле какого-то бугорка. Норма тоскливо и жалобно завыла.