Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Мы выходили темным вечером из садика, и бабушка говорила мне про дядю Валю. Как его убили вчера на заводе «Комсомолец», ударили железягой сзади по голове. Об этом рассказала ей бабушка Иры Ивановой.

— Вот, Саша, когда будешь работать, станут твои товарищи на вино с получки скидываться, ты с ними не ходи вино пить, а трешницу им за себя обязательно отдай, — учила меня бабушка. — Вишь, как оно вышло-то… Ирин папа не дал трешницу, ну, слово за слово, драка началась, его и убили железягой . Нельзя товарищев обижать, это коллектив, Саша.

Мы вышли на улицу. Я все смотрел и смотрел туда, где в темноте проступали квадратные очертания каких-то уродливых зданий, и был уверен, что это цеха завода «Комсомолец». Там что-то лязгало глухим, утробным лязгом, и слова бабушки путались в моем сознании, я больным, стреляющим ухом слышал, будто сквозь вату, как бабушка говорит, что дядю Валю убил комсомолец, и понимал так, что Ириного папу убил завод «Комсомолец». Наверное, у меня поднималась температура.

— Бабушка, а когда ты умрешь? — спросил вдруг я. — Ты это знаешь?

Бабушка остановилась, достала носовой платок, трубно отсморкалась.

— Про это, Саша, один только Бог знает. Молиться надо. Вон, одна тут живет, уж старуха совсем, еле ходит, а Бог смерти не дает. Я так не хочу, чтобы всем быть в тягость. На своих ногах помереть бы, вот как хорошо-то было бы!

— А когда, бабушка? — не отставал я.

— А вот Санька мой в школу пойдет, тогда и помереть можно, — ответила бабушка с робкой улыбкой и заплакала.

— Это еще не скоро, — успокаивал я бабушку.

Я не хотел, чтобы бабушка умерла, как дядя Валя, Ирин папа.

— Ну, скоро, не скоро, а придет урочный час, и ничего с этим не поделаешь. Роковой час у каждого свой, Сашуля.

— Это как, бабушка?

— А вот как. Был у нас такой случай, я еще маленькая совсем была.

— При царе?

— При царе, Сашуля. Как-то летом пришел отец мой, Николай Макарыч, домой в обед сам не свой, моя мама его и спрашивает: «Коль, что это с тобой? Инда лица на тебе нет». А он и рассказывает, дрожит весь: «Шел я, Маша, сейчас через поле, а там прудик заросший посреди поля-то, ну, ты знаешь. И слышу, плеснула вода, я и оглянись. А в прудике том водяной стоит по пояс, в тине весь. И говорит эдак-то громко, раскатисто: мол, роковой час пришел, а рокового нет! И так — три раза повторил. Роковой, мол, час пришел, а рокового нет! Я — давай креститься. И вижу, Маша, мужик что есть мочи по полю бежит, орет: „Опоздал! Опоздал!“ И со всего маху — бултых в этот прудик. И все, Маша. Утоп мужик. А там воды-то по колено».

Я сопел, потрясенный этим бабушкиным рассказом.

— Рокового нет… Это кто — роковой?

— Как кто? — начала сердиться бабушка. — Роковой — это мужик тот, кому назначено было умереть в роковой час. Его на том свете ждут уже, а он опаздывает! Вот и бежал что есть мочи, чтоб его там не наказали. За опоздание-то.

— Значит, дядя Валя тоже — роковой?

— Тоже, Санька, тоже.

— А дядю Валю мимо нас в гробу понесут? — спросил я с надеждой.

— А то как же, конечно — мимо нас, всех мимо нас носят. Они что, нелюди, что ли, отпевать в церкви не будут? Будут.

Мне уже представлялось, как за гробом идут большие толпы народу, ведь дядя Валя еще не старый. И девочка Ира Иванова будет идти по тропинке перед нашим домом и раздавать конфеты. Мне она тоже даст конфету, потому что так положено, а я возьму ее за руку и скажу:

— Давай я тебе помогу, Иванова! Я тоже буду раздавать конфеты, чтобы их ели за твоего папу!

И мы пойдем вместе, а потом, в автобусе, будем сидеть рядом на одном сиденье. И бабушка будет сидеть впереди нас с бабушкой Иры.

— А когда будут хоронить Ириного папу? — спросил я бабушку.

— Дай подумать… Так… Убили его вчера днем, пока то, пока сё… Вот завтра, наверно, и будут хоронить. Или послезавтра.

Дома, возле жарко натопленной печи, мои уши начали так «стрелять», что я не вытерпел и сказал об этом бабушке.

— Ну где я тебе на ночь глядя камфару найду? А? Вот ведь дурачок-то, прости Господи!

На следующий день я не пошел в детский сад. Всю ночь я проворочался с пульсирующей болью в обоих ушах, бабушка тоже не спала, пыталась убаюкать меня:

— Усни, глазок, усни, другой…

Туго замотанный на моей голове и горле шерстяной платок «кусался», я потел и кряхтел, а бабушка пела заунывно, со всхлипами:

— Котя, Котенька, Коток, Котя — серенький лобок, приди, Котя, ночевать, маво Сашеньку качать. Как я Котику-Коту за работу заплачу? Дам кувшинчик молочка да кусочек пирожка.