Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

— И вообще, — продолжала воспитательница, — он тут у вас никакой культуры не видит. Ни телевизора, ни родителей. Весь грязный. Вы его хоть моете? А чем он у вас питается? Вот этим?

И она брезгливо сморщила нос.

Бабушка тихо заплакала, сходила к комоду за деньгами, отдала зелененькую трешницу, и Таисья Павловна победоносно прошествовала по скрипучему, продавленному полу в сени, потом — к воротам. На обеденном столе, покрытом растрескавшейся клеенкой, она оставила нам кусочек бумаги с написанной от руки датой циркового представления… Это вот такой билет был, оказывается.

— Господи, да что же это, а? — ныла бабушка. — Ведь три рубля заставили заплатить, сколько продуктов купить можно! В Москву можно съездить и назад вернуться!

И теперь уж мне, хошь не хошь, пришлось через пару дней идти на это цирковое представление. Под выступление свое циркачи сняли клуб завода «Комсомолец», и мы гурьбой стояли перед входом и мерзли. Помимо девочек и мальчиков из нашего детсада, числом всего-то около трех десятков, к зданию клуба в этот хмурый осенний день согнали под принудкой еще сотню дошколят и почти столько же октябрят и пионеров. Принуждали, разумеется, родителей, а не их чад, и, конечно, это была лишь малая толика потенциальных носителей трехрублевых купюр, но, видно, далеко не все заведующие детсадами и директора школ Егорьевска благосклонно восприняли посулы самозваных циркачей.

Нас почему-то долго не пускали внутрь, что-то у них там задерживалось. А Ира Иванова была со своим папой, дядей Валей, и им не было скучно или тоскливо. А мне — было.

В освещенном пыльной лампочкой зале с жесткими стульями мы расселись и стали смотреть, как гримасничает и верещит пьяный клоун, измалеванный краской. Казалось, в холодном помещении запах водки долетал даже до меня, сидящего не в первом и не во втором ряду — его, этот запах, доносил сквозняк. Клоун изображал поэта, читающего свои стихи:

— Лирическое! Итак: люблю я всей душой куриный суп с лапшой! А теперь — патриотическое: Баба-яга в тылу врага!

Это еще было ничего, бабушке бы точно понравилось. И вообще, жаль, что ее нет здесь. Она бы обязательно смеялась вместе с дядей Валей и Ирой Ивановой и, конечно, повторяла бы про циркачей: «Ну и дураки же, прости Господи!» Бабушка была доброй, она никогда не ругала артистов, даже плохих, она всегда говорила, что у них «тяжелый хлеб», особенно у цирковых гимнастов. А я был недобрый, и мне это все было скучно.

Мы продрогли перед тем на улице, возле размытого дождями гипсового памятника погибшим заводским воинам, а теперь мерзли в нетопленом зале. На сцену вышла почти голая девушка в блестках, ее кожа отливала синевой, как у курицы на извонявшемся прилавке. Девушка была изможденная, одрябшая, с разрисованным лицом. Зачем она вышла к нам голая? По какой такой неосознанной привычке, по какому смирению со своей непотребной (или потребной) участью? Не понимал и не понимаю по сей день. Помню, мне было ужасно стыдно за эту побитую жизнью девушку, тошнотно стыдно и жалко ее одновременно, и с тех пор чувство стыда за взрослых все чаще и чаще накатывало на меня… За всех взрослых без исключения, кроме, пожалуй, одного-единственного человека: бабушки. Почему-то, несмотря на ее ворчливый и бранчливый характер, ее порой даже мелочность, ее нескрываемую ревность к чужому «счастью», то есть — достатку, мне никогда не было за нее стыдно всерьез.

И вот эта самая циркачка с пупырчатой от холода кожей и торчащими мослами плеч и ключиц принялась с улыбочкой, затравленной, виноватенькой, жонглировать покрытыми блестками палками с шарами на концах, палки у нее падали, и девушка убежала за кулисы. Вышел «якобы» дрессировщик с чахлой обезьянкой, долго мучил ее, наконец обезьянке все это надоело и она сбежала, вскарабкалась на занавес и не хотела спускаться. А все вокруг смеялись, и только мне хотелось выть в голос. А может, не только мне.

И опять ноющая, томящая тоска придавила меня.

Циркачи были очень несчастными людьми, и разве могли эти несчастные люди развеселить меня, сделать хоть чуточку радостней и счастливей? Других — да, могли, наверное, потому что другие уже были радостны сами по себе, еще до прихода в этот промозглый заводской клубишко, от самих стен которого веяло культмассовой безысходностью…

Что это был за цирк, из кого сколачивались в тогдашнем СССР все эти бесчисленные бродячие труппы, вечно пьяные, неряшливые и кормящиеся принудительными поборами с детских садов и школ? Они колесили по маленьким городкам в полудохлом пазике, и всего их реквизита было с гулькин нос — он помещался целиком в том же пазике.