Александр Аннин: Бабушка [журнальный вариант]

А для бабушки — самое-самое. Главней ничего нет.

И когда в конце лета мы пошли в магазин — тот самый «Детский мир», который тогда еще так не назывался, не было этой вывески, просто люди его так промеж собой называли, не сговариваясь, — так вот, когда мы пришли и бабушка хотела купить мне глянцевый коричневый ранец, я решительно запретил ей, потребовав себе (не попросив даже, а потребовав!) черный дерматиновый портфель.

Дело в том, что такой портфель (а позже — мягкая кожаная папка) был у Пашки Князева, и он-то как раз и объяснил мне, что в десятой школе смеются над ранцами, а тех, кто их носит, бьют всем классом. Почему так повелось, Пашка не сказал, а мне и в голову не пришло допытываться — я уже привык принимать правила чужой игры без обсуждений.

— Ты что, хочешь быть с ранцем ? Тебя дразнить будут, — скривился надо мной Пашка, и мне быть с ранцем расхотелось сразу же и бесповоротно.

Ни за что, ни за какие подарки я больше не соглашусь пережить те позор и унижение, которые пережил год назад в детском саду!

— Ну как же, Саша, ведь мама велела купить тебе ранец, чтобы ты с ранцем в школу ходил, — мямлила бабушка под насмешливым взором молодой продавщицы.

— Пусть она сама ходит, а я не буду, — сказал я ожесточенно.

— Да ведь у тебя спина кривой станет с портфелем этим, — чуть не плакала бабушка.

— Пусть, — твердил я. — Не хочу ранец. Хочу быть как все.

А сам думал — э-э, нет, таким, как все, я конечно же не буду. Я буду не такой, как все, это уж точно. Я уже сейчас не такой, как все. Только об этом никто никогда не узнает, я буду это держать в секрете. Ну, может, Пашке Князеву откроюсь когда-нибудь, он поймет, он не выдаст меня никому. Потому что Пашка тоже не такой, как все.

Школьных форм тогда еще не было, главным условием для родителей было — одеть мальчика в какой-никакой костюмчик. На мне были черный атласный пиджачок и брючки трубочкой. Откуда взялся этот костюмчик, я не помню, но впервые в жизни мне было удобно и приятно, ведь до этого я постоянно носил слишком узкую и очень тесную для меня одежду, а ступни мои то и дело болели из-за валенок, ботинок или сапог, которые были мне чудовищно малы — я рос быстрее, чем зарплата моих родителей и пенсия бабушки, ведь и то и другое не росло ни на сколько.

Пришла тетя Рая и, насупясь, вручила бабушке букет больших цветов со своего огорода, похожих на игольчатые шары. Мол, пусть Санька отдаст учителям, как положено. И пожелала мне учиться хорошо.

— Спасибо, Рая, спасибо, — растроганно бормотала бабушка.

Мы вышли из дому. Я надеялся пойти вместе с братьями Князевыми, которые тоже учились в бывшей царской женской гимназии, где давным-давно училась бабушка. Теперь это была десятая школа Егорьевска.

На приступочке своего дома сидел похмелившийся дядя Сережа, латал невесть где обретенную им гармошку — подклеивал мехи дерматиновыми заплатами.

Я вроде бы даже узнал эту гармошку — она или не она? Похожая. Точно такая же была у местного юродивого, по кличке Безлобый, того самого, у которого черные жесткие волосы начинали расти от бровей, который отличился своей игрой на гармошке во время проводов зимы. Он был дурачком безобидным, а возрасту его было этак лет за тридцать.

Безлобый, бывало, шел прямо посреди улицы Советской, по разделительной полосе, и наяривал на гармошке, и было его очень жалко. Особенно любил он такие выходы с цыганочкой в дождь или мокрый снег, когда и без него тоска наваливалась. Он прижимал гармошку к груди, выпячивал вперед свою голову безо лба и смотрел куда-то вдаль. И пер среди машин и автобусов. Старухи говорили, что он Божий человек. Может, даже и Алексеем его звали, не помню. Для всех нас он был просто Безлобым.

Он жил за хозчастью и заросшей детской площадкой, в том самом деревянном двухэтажном доме, где в войну мать убила и сварила младенца, чтобы накормить остальных детей. Во дворе этого дома ее тогда и расстреляли, а теперь там жила вреднющая очкастая Маринка Ржанкина и еще много всякого народу.

Вот на приступочке этого дома, навроде того, как дядя Сережа возле своей входной двери, и любил греться на солнышке Божий человек Безлобый. Сидит и на гармонике играет. Проходящие мимо мальчишки никогда не упускали случая подразнить его:

— Безлобый! Безлобый!

Он плевался в их сторону, что-то вылаивал с подвыванием.

Так и на этот раз было, за неделю, наверно, до первого сентября. Стали Безлобого дразнить, он — отлаиваться в ответ… А в месте том дорога была разбита, и оковалки асфальта лежали на обочине. Мальчишки и давай кидать их в Безлобого, и убили. Он уже лежал с размозженной головой на тропинке, а они все кидали и кидали в него асфальт. Пока не вышел кто-то из дому того и не прогнал пацанят. И гармошку оковалками тяжеленными они изломали. Вот ее-то, видать, и забрал себе дядя Сережа, а теперь чинил.