Александр Аннин: Бабушка [журнальный вариант]

Мы с Ивановой несколько дней подряд строили друг другу рожи и показывали языки, а то и вообще делали вид, что незнакомы, потом нас прорвало одновременно, и мы снова рассказывали друг другу прочитанные книжки, вздыхали по-взрослому, что впереди — «забота», школьные уроки и домашние задания, мы притворно переживали насчет будущих своих оценок, хотя оба заранее знали, что мы конечно же будем учиться лучше всех.

Потом Иванова уехала на лето куда-то к родне в деревню, и мы с бабушкой посмеивались понимающе: теперь-то она узнает, как это — ворочаться по ночам из-за мышиной возни за стенкой да какие пакостницы эти соседские кошки-стервы. Может, и с крысами доведется ей стакнуться, если есть свинарник поблизости.

В июне снова наступил мой день рождения, и на этот раз это был теплый солнечный день, бабушка купила большой «Невский» пирог с толстой прослойкой заварного крема — это в честь нашего князя, Александра Невского! — чудесный, воздушный пирог с легкой кислинкой, а крем хотелось не поедать даже, а пожирать. Воткнула бабушка в пирог семь копеечных церковных свечек, и мы сидели в передней комнате, смотрели на огоньки и радовались празднику.

Никто к нам не приехал; мама, папа и Катя поздравили меня в письме задолго до именин. Зато пришли Пашка и Ленька Князевы, а за ними — тетя Света, и мы все вместе пили чай, и Пашка подарил мне от всех Князевых свой рисунок карандашом — огромный, мохнатый зубр сражается с волком… Я повесил рисунок на стенку, рядом с моим обязательством «ловить мышей», и с завистью думал, что мне никогда не научиться так рисовать, как Пашка, хоть Таисья Павловна и сказала, что я стану художником, когда вырасту.

— Семь лет, Сашик, всё, ты уже совсем большой мальчик, — говорила бабушка. — Теперь ты больше уже не ангел. Такой же человек, как все. Теперь ты сам за свои поступки отвечаешь, а не родители и не бабушка.

Я хмурился, обдумывая, какие выгоды может представлять для меня превращение из ангела в обычного человека и когда это превращение произошло, почему я ничего не заметил?

Бабушка подвела меня к дверному косяку в «зале» и показала на нем карандашную черточку и полуистертую надпись: «Саша 6 лет». Я уже и позабыл, что папа ровно год назад, в прошлый мой день рождения, прислонил меня к этому косяку и замерил мой рост! Теперь я прильнул животом к острой дверной притолоке, скосил глаза… Вот это да! Черточка едва доходила мне до подбородка! Сначала я не поверил, думал, что это не моя отметина, что мерили кого-то другого. Потом я решил было, что за год обнизился косяк, просел в подпол и вместе с ним — эта карандашная памятка несусветной давности. Потом мне брякнуло в голову, что бабушка решила подшутить надо мной и специально нарисовала эту неправильную черточку… Но правда была неумолимой: я вытянулся, повзрослел, и детство мое было на излете.

— Теперь у тебя впереди — забота, — приговаривала бабушка.

И становилось мне тошно от тягостных ожиданий, связанных с надвигающейся взрослой жизнью…

Помню первое сентября 1971 года, прохладный ясный день. Бабушка волновалась, похоже, больше моего, все уговаривала меня надеть ее узенький, как веревка, черный галстук, в котором я видел ее на фотографии 1926 года. «Он бабий! Бабий! Не надену!» — громко и решительно отверг я простосердечное бабушкино предложение. Она хотела как лучше, чтоб ее Санёга был красивей всех…

Но я живенько помнил еще мое унижение годичной давности, в первый день моего появления в детском саду на улице Тупицына… «Тупица, спица-тупица!» Это на всю жизнь стало для меня самой противной дразнилкой, напоминающей о пережитом позоре.

Сейчас-то, ближе к школе, я расправил плечи, я и впрямь стал сам по себе, не в пример тому ангелочку, что был прежде. Дело в том, что бабушку, в отличие от мамы-папы, я совершенно не боялся. Я, конечно, признавал, что она главнее, потому что может больше моего: скажем, истопить печку без чьей-либо помощи, приготовить любую еду — правда, не больно-то вкусную. Может купить мне мороженое, а может — не купить. Может ругать меня, а может — хвалить.

Много чего может, чего я не могу.

Но вместе с тем я чутьем чуял и нутром сознавал, что значу в жизни бабушки ничуть не меньше, чем она — в моей, а то пожалуй что и больше. Вот в жизни мамы с папой я ровным счетом ничего не значу, хотя они и любят меня, конечно. Ну, любят себе и любят, подумаешь. Все папы и мамы любят своих мальчиков и девочек. А есть я рядышком с ними или нету меня — это совсем даже не самое для них главное.