Луи Арагон - Гибель всерьез

Теодор повел меня прочь от Рейна, и мы вскоре дошли до другой реки — это, конечно, снова Модер. Мы перейдем его возле деревушки под названием Штаттматтен, а там… Друзенгейм? Нет, Мы сделаем небольшой крюк, я хочу показать вам… Лицо у него загадочное. Что за новая выдумка? Я спрашиваю, как называется местечко, куда мы идем, а он: если сказать, вам будет неинтересно. С Энгельсом не выгорело, вот он и отыгрывается. А как, вы думаете, зовется это местечко? Нейи-на-Марне, Вильфранш, Вилье-под-Топью, следующая станция Угадайка? Ем, уже ем! — Что? — Пирог! — Какой? — С грибами! — Ученик Удри, вы заслуживаете пятерки. — Но не названия? — Какого? — Снова здорово. Ну и фрукт. Маринует и маринует, Модер его побери! То с лучком, то с перчиком. А я сейчас как тот фазан… Теодор, ну пожалуйста. Ну что вам за это дать? Конфетку?

Наконец он небрежно роняет: «Зезенгейм»… Как-как? Я, наверное, не расслышал, «Зе-зе-что»? Он наслаждается эффектом, смакует его, а до меня не дошло, не вошло, не дотянулось и ничего так и не звякнуло в соображалке… «Зезенгейм!» — повторяет он нараспев, словно колокола звонят к вечерне. Но для меня Зезенгейм вроде того же Фридриха, как бишь его там? Как вы сказали? — я не расслышал, заложило уши, нос, ах да, Зезенгейм, далеко ли еще, сейчас темнеет так быстро… до этого Зезенгейма, а, доктор? Да вон уже виднеется, милейший лейтенант, черный на белом снегу, вон там на равнине, правее, повыше, нет-нет, ближе к нам… ну вот… колокольня, заборы, коровы на зеленом под белым покровом лугу, уголок из истории литературы, радость злобного экзаменатора по немецкому — Зезенгейм, вы прекрасно расслышали, друг мой, вспомните Гёте: «Wir ritten einen anmuthigen Fuszpfad über Wiesen, gelangten bald nach Sesenheim, lieszen unsere Pferde im Wirtshause und gingen gelassen nach den Pfarrhofe…» [112] «Проехав по прелестной луговой дороге, мы вскоре достигли Зезенгейма, оставили лошадей в харчевне и поспешно направились к пасторскому двору» — Гёте И. В. «Поэзия и правда». (Перевод Н. Ман.) «Векфильдский священник», поселившийся в Модере с двумя liebenswürdig [113] Очаровательными (нем.). дочками, и дальше, если помните: «протестантский сельский священник, пожалуй, самый подходящий персонаж для современной идиллии», он, по словам Вольфганга, «подобно Мелхиседеку, жрец и царь в одном лице»… что значит смеюсь? Непочтительный повеса! Это доподлинные слова родителя Фауста и Вертера. Все тот же милый вашей Беттине Гёте, но только, если я не путаю, здесь он повстречал в 1770 году Фридерику Брион и ее старшую сестру Оливию, которую дома звали Марией-Саломеей. Фридерике шестнадцать лет… «Как Лени», — говорю я. — Лени? Теодор смеется, подумать только, теперь еще и Лени. Я пробормотал что-то невразумительное. Мы вошли в Зезенгейм. «И дом священника все тот же», — процитировал Теодор, который был накоротке не только с Гёте, но и с «Духами дамы в черном» [114] «Духи дамы в черном» — роман одного из основоположников французского детектива Гастона Леру (1868–1927). . В садике за домом показывают беседку, а вернее, пригорочек, поросший травой и деревьями, куда взбегала Фридерика, чтобы увидеть вдалеке на равнине клубящееся облако пыли (наверняка дело было летом), вздымаемое копытами лошади Вольфганга, позвольте:

«Сердце забилось, и я на коне. Мчусь, ни о чем не подумав». Благодарю, я понимаю и без перевода. «Und doch, welch Glück geliebt zu werden…» [115] И, однако, какое счастье быть любимым (нем.) . — продолжает он. Господин лейтенант, вам это о чем-то говорит? Быть любимым… Вы сегодня не слишком скромны, доктор, мы что, уже не одни?

Он показал мне сложенный листочек бумаги, который ему вручил лекпом только что, пока я играл в шахматы… Чудно однако, мне он этого не показывал, наш целитель. А Теодору, — он, что, знает Теодора, что ли? Теодору — пожалуйста. Статья посвящена смерти Аполлинера. И где он собирается напечатать ее? Теодор точно не знал. Наверное, в «Норд-Сюд» или в «Sic». А где еще? Действительно, больше негде. Если позволите, я взгляну, доктор? — Можно подумать… — читайте сами, — можно подумать, что он гулял вместе с нами, а потом, когда мы устроились в кафе напротив церкви… и заговорили о Фридерике Брион, он, подняв глаза наверх к кладбищу и покусывая от неуверенности карандаш, царапал свое надгробное слово, написав в уголке: «Историю Гийома Аполлинера посвящаю будущему…» — остановился и оставил пробел. О чем он тогда задумался, пока мы сидели и разговаривали? Я читал на измятом листке со стершимися на сгибах буквами то, о чем он думал, пока мы Теодором ждали пива, странствуя по 1770 году… читал нарушившее все традиции надгробное слово студента-медика: