Луи Арагон - Гибель всерьез

Снег — чудо, скрип-скрип под ногами… сверкает, взметнувшись облаком, стоит налететь ветру, — соль Борея, воздушная, легкая, а под ней прочно смерзшаяся черная корка — преграда между нашим миром и миром мертвых, снег похож на слова, те, что порой вздымаются метелью вместо мыслей, бегучие, летучие, необыкновенные. И, может, войны не было ни в 70-м, ни в 14-м, ни в 18-м… Все наваждение, снежная метель…

Мы спустились к прибрежному леску и пошли, выбирая, где можно пройти, вверх, параллельно Рейну. И Рейн, и Модер до краев полны водой: под кустами грязная вода пополам со снегом, не знаешь, куда ступить. Вода пробирается всюду, превращает землю в грязь, чавкает, крутит воронки вокруг деревьев, вдруг поднимается в сером месиве рыжим пузырем, похожим на коровью лепешку, куда только попади нечаянно, и капут. Восхищенный Теодор забыл про своего Фридриха и толкует об утопленниках, о какой-то Лантельме, свалившейся с барки Эдвардса… что это еще за история? (Меня томит желание подбросить в эту компанию Шумана, но я удерживаюсь: кто такой Шуман для Теодора!) И вдруг, замерев в стойке, как легавая, он кричит: «Смотрите! Смотрите!»

Там, куда он показывал, облетевшие тополя клонили макушки вниз, вода чавкала и вздыхала у самых их стволов, и деревья казались часовыми, которые вот-вот уснут, выпустив винтовки из рук. Макушки пригибались под тяжестью больших странных птиц. Кто это? Теодор, не отрывая от них глаз, прошипел «тс-с-с» голосом старого греховодника, отыскавшего дыру в школьном заборе, и шепотом сообщил: «Фазаны…»

Фазаны? Да, все фазаны мира назначили здесь слет. Ветер покачивал их, явственно показывая, до чего же они тяжелы и, похоже, будто слегка охмелели; а эти равномерно покачивающиеся золотистые слитки словно тщились стать неприметными посреди наступившей зимы, а может, и живыми-то уже не были, и, может, это маленькие свинцовые пульки в них так тяжело раскачивали под ними деревья; время от времени находился один и пробовал расправить крылья, но так пугался их треска, что мигом захлопывал обратно, как будто дамский ридикюль. Ты не заметил, была в нем пудреница? Фазаны прекрасно знают, что рано или поздно упадут, но у них пока еще есть возможность и время улететь. Улететь куда? Со всех сторон обступала вода — земля, сделавшаяся водой, живым завораживающим зеркалом, опаснее кофейной гущи — оно мутит глаза, выворачивает душу наизнанку, и фазан вцепляется как можно крепче в ветку, смотрите, смотрите, вон тот, который? Справа? Нет, другой, да, да. Ох!

Фазан камнем, золотым самородком, лаковым комом шелка, излишним словом, как завороженный, с жердочки, волчком, юлой, перья взъерошены, клюв беззвучно разинут, шлепнулся с плеском, голова закружилась — падал, едва дернув крылом, потеряв нить, материнские советы, нажитый опыт подстерегаемой дичи — поворачивался словно проткнутый вертелом над огнем, сухим листом, кулечком жареного картофеля или не знаю чем еще. Упал, забился, увяз, плеснулся, вскрикнул голосом не птичьим, и его подхватил поток… Теодор внезапно обнаружил практическую сметку: «Жаль… у васслучайно нет с собой удочки? Вам смешно, а я четвертый день любуюсь, как местные мужички ловят на крючок бекасов… а тут целый фазан, эх, мать честная!»

Оставив позади петлю Модера, мы вышли наконец на самый берег Рейна. Vater Rhein! [111] Батюшка Рейн (нем.). Отсюда только и глядеть на Германию. Вон она, красавица! И чего только о ней не пели. А что, страна, как страна! Кто-то там виднеется, только плохо, уж больно далеко, да их двое, ну точь-в-точь мы вдвоем! Не разобрать, какого они пола… В общем, мысли пошли не казарменные. И я вдруг стал изливать душу через Теодора. Объяснять, как мне все видится. И он слушал с необыкновенной учтивостью, когда я говорил о мадемуазель Книпперле. Странное дело, но в разговоре с ним я называю Бетти черезвычайно церемонно. Никогда не говорю «Бетти». Может, влияет форма, красное бархатное кепи. Карнавал карнавалу рознь. Теодор это понимает. И если посмеивается надо мной, то не обидно. Он и сам мог бы много о чем мне порассказать. О России, например, где побывал с экспедиционным корпусом. Может, наконец, объяснит, что за штука Советы… писанине в «Матен» я не верю. Но странное дело, мои вопросы он пропускает мимо ушей — толкует об архитектуре, о раскрашенных домах, зеленых и сиреневых крышах. Ну а я? Мне же хотелось повидаться с доктором, чтобы поговорить о Бетти… Понять не могу, когда я успел перескочить на Россию. И с удивлением отмечаю, что увлекся. Спрашиваю одно, другое. Забавная все же штука застенчивость. На свой лад застенчив и Теодор — ни полслова о революции. Кажется даже, нарочно обходит. Сплошная лирика, рассказывает о раскрашенных домах, я пытаюсь представить и не могу. Как их там раскрашивают в этой России? Поначалу я думал, как утварь — птицами, цветами, орнаментом. Теодор говорит «Петербург» и никогда «Петроград», какие там белые ночи, острова! Заладил одно и то же… Наверно, они просто мало что успели повидать, слишком быстро отправили их в Архангельск. Я спрашиваю: «Что, и в России свой карнавал?» Он надолго замолкает. А потом хохот, да такой, что кажется, гулко сотрясается необъятное чрево, хотя Теодор худой, подтянутый. Да, жизнь, она такая, Теодор тут ни при чем. Невозможно узнать с достоверностью, что же в ней происходит. Цюрих ли это, Москва или даже Париж. Я получаю из Парижа письма: там все опять зашевелились, чем-то заняты, но что к чему не понять, если смотреть отсюда, из Рёшвога. Да и сам Рёшвог, хотя дома в нем и не раскрашены, ничуть не более понятен. А что сталось с раскрашенными парнями из Фор-Луи? И вообще, о чем думают все люди на свете, такие разные?