Луи Арагон - Гибель всерьез

Спустя четыре дня я вернулся в Рёшвог, который, вопреки очевидности, по-прежнему не называю Оберхоффеном. Была поздняя ночь. Все спали. Я заглянул к хозяевам, они тут же, не желая упустить возможность перекинуться в картишки, поднялись, сообразили мне ужин на скорую руку, и мы уселись играть. Спать мы отправились в ранний час нераннего декабрьского рассвета. Любезность — выдумка дьявола. Я рухнул на кровать, не раздеваясь. И, наверно, поэтому мне снились такие безумные сны. Большой странный город, множество автомобилей, разноцветных огней. На старинный лад празднуется какой-то праздник, и женщины ослепляют белизной мехов и сверканием драгоценностей. Но может быть, это зал суда, только судья сидит один, без присяжных: могучий великан восстанавливает справедливость именем Geigerkönig’ а и быстро-быстро перебирает пальцами, тревожа огромный черный инструмент. Виною ли тому игра немецких слов, но зовут его Herr Richter .Господин Судья. Рихтер. Рихтер? Знакомое имя. Бетти как-то возмутило мое невежество: как, вы не читали Рихтера?! [126] Имеется в виду Жан-Поль Рихтер (1785–1849), немецкий писатель. Во Франции мы зовем его Жан-Поль, и потом, его так трудно найти… этот анти-Гёте не выходит у нас в карманном издании. Как говорил он сам, не любивший переходить границы: моим читателем может быть лишь «die wichtigste Excremente des Zufalls» (побочный продукт случая), и еще: на моих стенах проступит лишь «Salpeter des Merkwürdigen»(соль необычайного)… Но мой Рихтер был судьей, и от него, мечущегося на возвышении, зависела судьба всех сидящих в зале, они хорошо заплатили и теперь внимали высшей справедливости; судьбой их правила магия звуков, которую дьявольский судья извлекал из оскалившегося рояля, хохочущего так бурно, что невозможно было успеть задуматься. О вы, фразы сонных видений, у которых не бывает конца! Лекпом Арагон сидит в соседней ложе с женщиной, которую он назвал «Эхо»… он, верно, глуховат и не замечает, что порой возвышает голос. Я хотел бы заговорить с ним, но не могу, хотя сила моих душевных переживаний огромна; не могу открыть рта, и, когда моя огромная сила справляется с сопротивлением, с губ все-таки не срывается ни единого слова. Будто немое кино.

В глубине зала кто-то вскакивает с криком: «Маски! Маски!» Я верчу головой во все стороны, стараясь увидеть, где же они, и так боюсь их увидеть, что открываю глаза.

Давным-давно день. На улице суета, посвистывая, ходят солдаты. Господи! Не иначе часов одиннадцать! Мне приносят горячей воды, и я наскоро ополаскиваюсь. Не слишком удачное время, чтобы являться в канцелярию. Капитан Манжматен говорит мне об этом, но, кажется, хочет сказать и еще что-то. Потому не злится, а подшучивает: «Что ж, Удри, голубчик… натянули тебе нос? С глаз долой, из сердца вон? Ох, уж эти марокканцы!» О чем он? Дежурный лейтенант потешается втихомолку. Они, верно, уже все обсудили между собой.

— Покуда, — продолжает капитан, — вы поутру в постельке нежились, мне что, я в чужие дела не вмешиваюсь, да ведь прямо на глазах. И лекарь еще явился скандалить из-за помещения, которое ему дали, то есть наоборот, так и не дали для его температурников и всякой другой заразы. Да вы его и спросите, он все видел, вот как я. В окно. Сами знаете, нам отсюда все видать, что у вашей Дульцинеи делается…

— Вы хотите сказать: мадемуазель Книпперле, господин капитан…

— Да зовите ее как хотите. Я-то смотрел на улицу — у катка грузовик завяз, — потом повернулся и что же вижу? При всем честном народе, знаете ли. Я ведь не любопытствовал. В общем, стоит себе ваша барышня в дверях, а на ступеньках… — Он разгладил усы. Медлил. Лейтенант не выдержал и хлопнул себя по ляжкам.

— И что же? — осведомился я. Как мог сухо. Ему оставалось только договорить и замолчать. Иначе, это он почуял и сам, дело могло для него плохо обернуться, хоть он и старший по чину. Но уж слишком соблазнительно было растянуть удовольствие. Он кашлянул, поглядел на свои ногти, словно только что отполировал. И раскрыл ладонь:

— Так вот, они стояли на ступеньках, она повыше, он пониже, ах да, забыл сказать, он — американский солдат… и целовались, да так смачно… Вот… Мало быстро уезжать, надо и возвращаться побыстрее…

Я промолчал. Переписал в журнал короткий рапорт и расписался. Повисло молчание. Оба офицера смотрели на меня. Мое бесстрастие, легкое пожатие плеч им, кажется, пришлось по вкусу. «Хороший игрок», — сказал Манжматен. Я сделал вид, что не слышу. Только не спешить. Едва выйдя от них, тут же отправиться к Бетти значило бы как нельзя более их порадовать. Американец. Я вспомнил песенки Габи Дели, она привезла их из США… теперь ясно… вспомнил кое-какие ее слова, вернее, недомолвки… почему я стал называть ее Бетти… И меня же обозвать вруном, за то что я не рассказал о вечерних глупостях на дороге и о Лени! Да наплевать! Пусть думают что хотят, идиоты эти, подумаешь!