Луи Арагон - Гибель всерьез

(Маниакальная замена Оберхоффена Рёшвогом не нова у Антоана: лет девять тому назад он, а может быть, я написал о Рёшвоге стихи, и в них я отыскал новый повод для беспокойства:

Так какие же были глаза у Беттины, зеленые или черные ?)

Я все еще сидел в левой ложе в зале Гаво. Свечи в больших канделябрах одна за другой начинали мигать, коптить, таял воск, тонул фитиль и, опасаясь пожара, кто-то торопливо задувал огонек, так что свечей становилось все меньше, темнота сгущалась, а музыка продолжала звучать. Мне казалось, что темнота ярче света: прошлое сорокалетней давности выступало передо мной все отчетливей, и я углублялся в него, впрочем, нет, выбирался из его лабиринтов. И вдруг я обратил внимание на пару в ложе по-соседству, расположенной ближе к здешнему подобию сцены. Пока горел электрический свет, я никого не замечал.

Она… не буду говорить вам о ней. Ее знают все, и ее чарующая нежная красота с годами становится только проникновенней. Я не решился бы заговорить о ее глазах. Фотографиям я никогда не доверял. Но она на миг повернулась ко мне и посмотрела — вернее, широко распахнутые ее глаза заволокли меня, словно сон. Она не сняла манто, и, накинутое на плечи, бежевое с белым, оно делало ее царственно-величавой. Волосам своим она разрешила седеть и не снизошла до румян и туши, разве что — я видел — чуть освежила губы помадой, вопросительно взглянув на сидевшего возле нее мужчину, который в ответ кивнул. Его я узнал благодаря ей, разница между нами всего месяц, и я изменился не меньше него. Посмотри я на себя глазами 1918 года, догадался бы я, что вот это — я? Так вот каким стал лекпом из Рёшвога — если только это был Рёшвог — в 1962 году… вот что жизнь сделала с ним, с его лицом и душой. Я ни разу не видел его с тех пор, хотя имя встречал не однажды в газетах, и, зная, что это тот самый наш лекпом, который так намучился с марокканцами, всерьез ни разу не заинтересовался им. Сейчас, глядя на него, я понял, сколько украло у нас время. Украло лицо, тело, а главное — волнующее ощущение новизны мира. Он сидел неподалеку, положив руку на спинку соседнего стула, словно бы давая понять этой иллюзорной преградой, что женщина, которую, как все знали, он любит, по-прежнему под его защитой. Чуть наклонившись вперед, что он слушал? Игру Рихтера? Или близость своей Эльзы?

Бетти вернулась очень серьезная и, пожалуй, удивленная. Малютка Шульц исчезла. — Помогите мне снять коньки. И пойдемте к нам пить кофе. — От такого не отказываются. Мы устроились на софе, каждый в своем углу, с чашками в руках. — Ну и что вам поведала малютка Шульц?

Бетти не ответила. Она старательно размешивала сахар. Темнело. И вдруг: «Для чего вы скрытничали? Почему не сказали мне?» «Я бы очень хотел узнать, Бетти, что, по-вашему, я должен был вам сказать?» Нет, но всему есть предел. Чего ради и по какому праву… Что же она сказала ей, поганка несчастная? Бетти мялась, заикалась и наконец выпалила:

«Она сказала, что ждет от вас ребенка».

Ну, знаете! Наглость какая! Бесстыжее вранье и ничего больше!

«Конечно, Пьер, я допускаю, что она навыдумывала Бог знает чего… совсем же еще маленькая девочка… но вы же не скажете, что в глаза ее не видели?»

То-то и оно. И поэтому мне так стыдно. Я пытаюсь разыграть возмущение: «Дура несчастная! Поцелуется, так думает, что и ребенок готов?! «Фу, нехорошо. Бетти не поверила. Плохо сыграно. И врать-то не умею, а получилось, что соврал.

«Вы не рассказывали мне, дружок, о ваших прогулках. Кажется, это повторялось каждый вечер?.. Хорошо-хорошо, каждый, возможно, преувеличение, но тем не менее…»

Я попросил ее заметить, что такого рода прогулки приходятся на время, которое я обычно провожу у нее. И хватит об этом.

«Она сказала, что выйдет за вас замуж, потому что ребенку нужен отец… что вам отдадут завод минеральных вод, а когда господин Шульц уйдет на покой, то и пиво тоже…»

Нет, просто бред какой-то. Я всерьез разозлюсь. Всерьез, честное слово!

«Не грозите мне вашей злостью, — сказала Бетти. — Вы и так уже злы. Посмотрите на себя в зеркало, советую вам расстегнуть пуговицу на воротнике».