Калле Каспер - Чудо - Роман с медициной

Надо было рассортировать вещи, я вывалил содержимое мешков на нашу большую кровать и разделил его на четыре большие кучи, в одну одежду, в другую кремы и прочую косметику, в третью лекарства и в четвертую бинты и марлю, часть бинтов была еще не распакована, они могли кому-то пригодиться, а остальные надо было выбрасывать, ими Рипсик неоднократно пользовалась, они были именно такие, в каких она чувствовала себя наименее неудобно, сперва она стирала их сама, потом, когда попала в больницу, это делал я. Среди одежды не было ничего, что стоило сохранить, — домашние штаны и эластичные майки, из-за которых шла постоянная война с медсестрами, они хотели обтянуть грудь Рипсик тоже эластичным, но очень тесным бинтом, от которого Рипсик задыхалась, а сверху надеть кошмарный, открытый сзади халат, оставляющий полспины голой, — советские больничные халаты, которые мы когда-то ругали, смотрелись бы рядом с этой «демократической» модой очень даже нарядно. Белье, тапочки — все это пошло на выброс, как и брюки, в которых Рипсик приехала в больницу, и майка, эту майку она носила почти все барселонское время, то есть надела ее несколько раз, когда выходила из гостиницы, майка была просторной и поэтому в ее положении удобной, остались туфли, их я отложил, подумав, пускай Гаяне решит, что делать с этой парой и с другими, что лежали в шкафу, взял мешки и вышел.

Все еще было тепло, на скамейках возле гостиницы сидели люди, я не хотел заниматься своим делом у них на виду, поэтому прошел довольно далеко, где не было скамеек и людей, нашел полупустой мусорный бак, положил туда мешки и повернул назад.

Да, а потом моя мать… Она, правда, давно уже умерла, но семь с половиной лет мы прожили вместе, она в одной комнате, мы в другой. Денег снять отдельную квартиру у нас не было, а Рипсик на этом и не настаивала, она сказала: «В Армении принято, чтобы невестка приспосабливалась к свекрови» — и приспособилась, и даже выполняла функцию своего рода буфера между мамой и мной, наши отношения всегда были сложными, у мамы был властолюбивый характер, а я легко раздражался — но спокойная терпеливость Рипсик элиминировала конфликты еще в зародыше. Маме нравилось, что Рипсик хорошо печет, она знала множество вкусных рецептов и баловала меня то кексом, то эклерами, и маму, естественно, не обделяли, а она, как большинство старых женщин, была лакомкой. Не могу сказать, что в доме царила семейная идиллия, — ко мне отец и мать Рипсик относились намного сердечней, чем моя мама к Рипсик, но жить было можно, и мы жили, пока мамины подруги все не испортили. Да, странно, но в Эстонии подруги — это социальное явление, играющее весомую роль: возможно, этим компенсируется поверхностность семейных отношений. У моей мамы была уйма подруг, с которыми она общалась чуть ли не ежедневно, или она ходила к ним, или они к ней, а если все почему-либо оставались дома, то вели многочасовые телефонные разговоры, которые меня страшно раздражали, работать становилось невозможно, у меня слишком тонкий слух, и если я даже не разбирал слов, доносившихся из другой комнаты, то бубнеж-то все равно был слышен. Что эти подруги имели против Рипсик, я не знаю, но полагаю, что какой-то особой причины тут и не существовало, это просто были весьма националистически настроенные женщины, и им не нравилось, что какая-то «черная» чувствует себя в Эстонии как дома. Конечно, не все подруги были таковы, но ведь тон задают всегда те, кто злее, а моя мама легко поддавалась чужому влиянию. Особенно она прислушивалась к одной малообразованной, но очень авторитарной подруге, Рипсик эта женщина сразу не понравилась, она сказала, что «в ней есть что-то от ведьмы», и, по-видимому, антипатия была обоюдной.

Кончилось все грустно. Когда мы поженились, Рипсик стала маме тоже ставить иглы, мама была довольна, в ее возрасте болячек у человека хватает, а иглы помогали о них на какое-то время забыть. Так Рипсик лечила ее из года в год, но вдруг однажды, когда мама пожаловалась, что у нее почерк стал совсем мелким, и я посоветовал ей очередной курс, она отказалась: «Я больше себе иглы ставить не дам, твоя жена хочет меня убить». Я был ошеломлен — я уже знал, что от окружающих можно ожидать относительно Рипсик всякого, но чтобы моя мать… Наверное, мне не стоило рассказывать об этом Рипсик, но я не сумел сдержать своего возмущения и открыл ей все. Рипсик сразу догадалась, кто за этим стоит. «Это дело рук ведьмы», — сказала она.

Дальше все буквально завертелось. Мама пожелала лечь в больницу на обследование, я это устроил, и там ей поставили диагноз, вызвавший у Рипсик серьезные сомнения. Назначили лечение, но от него не было никакого проку, наоборот, состояние мамы стало стремительно ухудшаться. Воспользоваться знаниями и мастерством Рипсик мама по-прежнему отказывалась, я отвез ее еще к одной врачихе, увы, та лишь подтвердила поставленный в больнице диагноз и, вместо того чтобы послать к черту бесполезное, а может, и опасное лекарство, увеличила дозу. Теперь состояние мамы стало ухудшаться уже с катастрофической скоростью, она очень ослабла, мы поместили ее сперва в обычную больницу, потом в хоспис, и вскоре она умерла. Мы похоронили ее рядом с моим отцом, на большом семейном участке, и первые годы время от времени ездили на кладбище прибирать, ставить цветы… Но потом Рипсик заболела, мое внимание сосредоточилось на ней, и работы у меня всегда было по горло, так что на маму меня уже не хватало, тем более что участок, как я сказал, был большим, за ним ухаживали мои родственники и можно было не бояться, что могила останется в запустении, — но что верно, то верно, в течение нескольких лет я на кладбище не ездил. Только в последнее лето, когда состояние Рипсик стало уже отчаянным, я вдруг вспомнил о могиле и сказал: «Наверное, мама нам мстит за то, что я про нее забыл». Я собрался поехать на кладбище и с мамой «помириться», но тут пришло письмо от Писарро, и дальше у меня уже вообще ни на что времени не было…