Калле Каспер - Чудо - Роман с медициной

Но в этой скорбной позе я не задержался, я знал, что Рипсик бы такое не понравилось, она считала, что всегда надо бороться до конца, и, вспомнив это, я уже не пожалел о том, что мы поехали в Барселону, дома нам пришлось бы сидеть и ждать смерти, а так мы погибли по крайней мере в борьбе — пишу «мы», потому что не могу отделить себя от нее. Так что, увидев, как я уныло сижу на кровати, Рипсик, наверное, посмотрела бы на меня укоризненно и сказала бы: «Мужчины не оплакивают любимых, они за них мстят!» (Она любила Дюма.) Правда, было непонятно, как это осуществить, но ее слова привели меня в чувство, я достал платок, вытер глаза и подумал, что уж как-нибудь, но и я отомщу, хотя бы пером.

В гостинице было по-прежнему тихо, я снова лег на кровать и стал вспоминать, как Рипсик меня любила, как обо мне заботилась. Это было настоящим чудом, я долго этого не понимал, мы же принимаем все хорошее, что с нами происходит, за должное, но в конце концов, где-то примерно с год назад, это до меня дошло, и с той поры я стал ей говорить: «Sei una meraviglia» [11] Ты — чудо ( итал. ). — она слушала и при всей своей скромности не возражала.

Вечером мы положили сосуды с пеплом Рипсик в мою сумку и вышли. За день до того я купил фонарь, специально для этого мероприятия, но он не понадобился, потому что вся Венеция, и выбранное нами уединенное место в том числе, была хорошо освещена. Нам это скорее мешало, потому что на остановке вапоретто еще стояли люди и видели нас как на ладони. После некоторого колебания мы решили пока что отложить наше дело и ушли. Обидно, конечно, что приходилось таиться, словно ворам, Рипсик была достойна погребения не только в Canal Grande, но погребения торжественного, в сопровождении оркестра, играющего ее любимые мелодии, — увы… Немного погуляв, мы вернулись. Теперь на канале было тихо, я открыл сумку, вытащил один из сосудов и снял с него крышку. Внутри лежал мешочек с пеплом. Настал самый страшный момент. Как бы я ни убеждал себя, что «это уже не она», но на самом деле это все-таки была Рипсик или, вернее, то, что от нее осталось, хотя бы и символически. Я собрался, глубоко вздохнул и резким движением высыпал мешочек в воду — пепел сразу пошел ко дну, хотя я полагал, что он будет какое-то время оставаться на поверхности. Гаяне взяла второй сосуд и проделала то же самое, добавив, в отличие от меня, несколько прощальных слов, громко, чтобы и Рипсик услышала, но после этого сразу стала чертыхаться — оказалось, что она выронила мешочек из рук и он упал в воду вместе с пеплом. Правда, потом мы сообразили, что получилось даже удачно — высыпанный пепел унесет течением, а опустившись на дно в мешочке, он мог там и остаться. Сосуды мы на обратном пути положили в мусорный контейнер, увидели открытое кафе и зашли, я заказал Гаяне бокал вина, себе рюмку граппы, и мы еще раз выпили за упокой Рипсик.

Утром я проводил Гаяне в аэропорт, очередь на регистрацию была длинная и двигалась медленно, так что когда мы наконец сдали чемодан, ей уже пора было идти на спецконтроль. Мы обнялись, я сказал, что обязательно приеду в Ереван, если не весной, то осенью, а она обещала прислать мне рецепты тех блюд, которыми Рипсик меня баловала, — мне ведь придется теперь готовить самому. Я вспомнил, как Гаяне после смерти Рипсик позвонила в Барселону и сказала мне, что отныне у меня в Армении есть сестра, — и это были не пустые слова, все эти две недели она поддерживала меня, помогала таскать чемоданы, а когда мы добрались до Италии, варила обеды и постирала и погладила мои рубашки — не уверен, что смог бы ей быть за брата, у меня никогда не было сестры, и такие отношения были мне незнакомы.

Потом она повернулась и пошла, скоро пропала в толпе, и я остался один.

Дальше все по Бальзаку: я действительно время от времени сажусь в поезд и еду из провинциального городка, в котором обосновался, в Венецию, а там иду на могилу Рипсик, иногда бросаю в канал и розу — иногда, потому что редко нахожу такую, которая бы ей понравилась. Вместо этого я стал бросать в канал серьги — не те, что остались от нее, их я держу на память, но я обнаружил в Венеции магазин, где продают маленькие симпатичные стеклянные сережки, каждый раз по дороге захожу в него и покупаю очередную пару. Возвращаюсь я не сразу, сперва я должен прогуляться до Сан-Марко и прошагать меж двух колонн, со львом и с тем святым-копьеносцем, имя которого я никак не могу запомнить, это дурная примета, ведущая, как говорят, к смерти, но меня это устраивает.