Калле Каспер - Чудо - Роман с медициной

Город был битком набит туристами, толкаясь, они глазели кто на дворцы, кто на магазины, и только нас не интересовало ни то ни другое. В гостинице мне дали карту, и теперь мы стали с ее помощью исследовать переулки, ведущие к каналу. Первое место мы забраковали, оно находилось перед дворцом, в котором обосновалось какое-то государственное учреждение, и было слишком на виду, дальше нам пришлось идти довольно долго без возможности приблизиться к каналу, но затем за церковью Ла Маддалена, немного побродив в лабиринте узеньких улочек, мы вышли к воде у одного палаццо, где, как почти у всех венецианских зданий, была сооружена лодочная стоянка. Если бы этот роман писал Бальзак, он, наверное, начал бы его такой фразой: «В Венеции, в районе Каннареджо, за храмом, носящим имя той женщины, которой католическая церковь по примеру нашего искупителя простила ее грехи, в конце улочки в метр шириной, в основании одного из домов прорублен проход, ведущий к мостику, у которого раз или два в день останавливается лодка, чтобы выгрузить товар или пассажиров». Далее он рассказал бы, как примерно раз в две-три недели на эту миниатюрную пристань приходит немолодой человек с проседью в волосах, стоит молча какое-то время, глядя в воду справа от мостика, затем бросает в канал розу и уходит. Однако я не Бальзак и поэтому ограничусь констатацией, что мы остались довольны находкой, место показалось нам уединенным, и если что-то могло помешать нашему предприятию, то только остановка вапоретто прямо напротив пристани, которой во времена Бальзака наверняка еще не было. На всякий случай мы продолжили наши поиски и обнаружили еще одно подходящее место — но первое нам все же нравилось больше. Считая рекогносцировку завершенной, мы прогулялись до Риальто, просто так, с моста открывался вид, который Рипсик обожала, она перенесла его снимок из видеокамеры в компьютер и сделала начальной страницей — однако Риальто оказался на реставрации, не полностью, переход с одного берега на другой был открыт, но к парапету не подпускали, он был обтянут тканью, и над ним победоносно возвышался огромный рекламный щит. «Как хорошо, что Рипсик этого не видит», — сказал я, зная ее аллергию к рекламе, особенно если та мешала разглядывать достопримечательности. Гаяне согласилась со мной и добавила, что это даже символично, что в день похорон Рипсик ее любимый вид туристам недоступен.

Мы повернули обратно и по дороге зашли в супермаркет, купили, кажется, йогурт, точно не помню, еще что-то и вернулись в гостиницу. Там Гаяне сказала, что хочет снова выйти, чтобы найти то место, где мы снимали квартиру в тот раз, когда летом, в день рождения Рипсик, все вместе ездили в Венецию, — у меня на это настроения не было, и я сказал, иди, я не пойду. Оставшись один, я лег и закрыл глаза. Мне казалось, что вот-вот — и я лишусь последней опоры. Рипсик, правда, была мертва, но до сегодняшнего дня со мной был ее прах, прямо тут, в черном чемодане, именно в том, который в наших путешествиях всегда катила она, но часа через два мы высыплем пепел в канал, и все будет кончено. И что потом?.. Чем дальше, тем необратимей становилось отсутствие Рипсик, и я понял, что хочу ее обратно, немедленно, прямо сейчас! Я прошептал: «Рипсик!.. Рипсик, где ты?..» Послушал — тишина, только урчал холодильник. Я повторил, на этот раз немного громче, и добавил: «Объявись мне, скажи, как твои дела? Подает ли Эней тебе кофе?» Последний вопрос представлял собой как бы пароль, это была реплика из одной очень веселой оперы Россини, которая нам обоим нравилась и которую мы часто слушали, там героиня видит во сне, что попала в Элизиум и все древние герои обслуживают ее, Рипсик тоже вполне могла уже находиться в Элизиуме, или по крайней мере на пути туда, и если она услышала, что я сказал, то должна была как-то ответить, хотя бы легким смешком, — но не сделала этого. Я встал и начал ходить по комнате, она была довольно просторная, пять-шесть шагов из одного конца в другой, и я все ходил и ходил и звал шепотом Рипсик, но чуда не произошло, никто не отвечал. Тогда я остановился и крикнул: «Рипсик, Рипсик, ответь же! Где ты, я не могу жить без тебя!» Если б кто-нибудь меня услышал, то подумал бы, что я сошел с ума, но никого не было, гостиница была пуста, все гуляли по городу. Я крикнул во второй, в третий раз и хотел еще, но голос сломался, и я почувствовал, что из глаз потекли горячие соленые слезы. Я рухнул на кровать и обхватил руками голову. Наверное, только в этот момент я по-настоящему понял, что все кончено, tutto è finito sulla terra per noi [10] Все кончено на земле для нас ( итал. ). , как поют Радамес и Аида в последней картине. Рипсик не было, она умерла, и я больше никогда не смогу обнять ее, не смогу массировать ей ноги, а она не сможет накормить меня, как она кормила, и стричь меня не сможет, и покупать мне новые рубашки, и солить огурцы и варить варенье, не говоря уже о том, чтобы лечить меня, переводить мои романы и быть для меня «живой энциклопедией» — когда я чего-то не знал, я сперва спрашивал у Рипсик, и только если она не могла ответить, открывал справочник. Это ее отсутствие, сейчас и навсегда потом, было так страшно, что меня стало трясти и я начал выть, не очень громко, но все-таки, и качаться вперед-назад всем телом. Конечно же, мужчины должны умирать раньше или одновременно с женой, не зря сказки заканчиваются словами: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день», — но наша сказка закончилась иначе, нас разъединили, и это причиняло мне невыносимую боль. Мне так хотелось, чтобы Рипсик пожила еще хоть немного или лучше много, даже вечно, мы могли бы вместе и дальше следить, что происходит в мире, обсуждать все, клеймить дураков и хвалить умных, право, их мало, и, конечно, слушать вместе оперу. И вот от этого, что Рипсик не сможет больше слушать те оперы, которые она так любила, «Трубадура» и «Аиду», «Норму» и «Чужестранку», «Цирюльника» и «Путешествие в Реймс», мне стало совсем тоскливо, и я подумал: если в мире есть хоть капелька справедливости, то Рипсик действительно должна попасть в Элизиум, а если там время не остановилось, то должна быть и опера. Эта мысль принесла мне чуточку облегчения, или, возможно, слезы сделали свое дело, и я перестал выть и качаться, только сидел по-прежнему на краю кровати и тяжко вздыхал.