Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Да нет, знаешь, этот трухлявый гриб слишком стар для меня.

Шерон снова засмеялась.

– А он себя совсем другим считает. Но какой бы ты ему показалась, этого я и знать не хочу. Так. Словом, с этим вопросом все. Ты выходишь за Фонни. Что ж, ладно. Как вспомню… – Она помолчала и будто стала уже не моей матерью, Шерон, а кем-то другим, но эта другая была именно моя мать, Шерон. – Как вспомню об этом, так у меня хорошо становится на душе. – Она откинулась на спинку стула, сложив руки на груди, глядя куда-то вдаль и думая, как ей быть дальше. – Да. Он настоящий мужчина.

– Он еще не мужчина, – сказала Сестрица. – Но станет мужчиной. Вот ты и сидишь тут и стараешься изо всех сил сдержать слезы. А почему? Потому, что твоя младшая дочь скоро станет женщиной.

– А, перестань! – сказала Шерон. – Хоть бы ты сама поскорее выскочила замуж, тогда я сама буду копаться в твоей душе.

– Да ты скучать по мне будешь, – нашлась Эрнестина. – Только вряд ли я когда-нибудь выйду замуж. Есть, мама, люди, которые выходят замуж, а есть, которые не выходят. – Она встала и прошлась по кухне, описав круг, и снова села за стол. Из соседней комнаты до нас доносились голоса Фонни и Джозефа, но о чем они там говорили, нам не было слышно, да мы и не старались прислушиваться. Мужчины есть мужчины, и, бывает, их следует оставить в покое. Ведь надо же соображать, что если двое мужчин заперлись в комнате, где им, может, не так уж и приятно сидеть, так это потому, что они несут ответственность за женщин, которые вот тут, за дверью.

– Да, я тебя понимаю, – сказала Шерон ровным голосом, не двигаясь с места.

– Все горе в том, – сказала Эрнестина, – что иной раз вдруг так захочется принадлежать кому-то.

– Но ведь это очень страшно, когда кому-то принадлежишь, – воскликнула я неожиданно для самой себя.

И пока у меня не вырвались такие слова, я, может быть, не сознавала, насколько это верно.

– Что так, что этак, один черт, – сказала Эрнестина и улыбнулась.

Джозеф и Фонни вышли из соседней комнаты.

– Вы оба посходили с ума, – сказал Джозеф. – Но что с вами поделаешь! – Он поглядывал на Фонни и улыбался – улыбался ласково, не в силах сдержать улыбки. Потом посмотрел на меня: – Хотя Фонни прав: того и гляди, появился бы кто-нибудь другой и увел тебя. Только я не думал, что все случится так скоро. Но Фонни верно говорит – вы всегда, с самого детства дружили. А теперь выросли… – Он взял Фонни и меня за руку и приподнял со стула. Он вложил мою руку в руку Фонни. – Берегите друг друга, – сказал он. – Вы еще убедитесь, что это не пустые слова.

На глазах у Фонни выступили слезы. Он поцеловал моего отца и, выпустив мою руку, шагнул к двери.

– Я пойду домой, – сказал он. – Расскажу все папе. – Лицо у него изменилось, он взглянул на меня и послал мне поцелуй сквозь разделявшее нас пространство. – Папа обрадуется. – Он отворил дверь и сказал Джозефу: – Мы будем здесь к шести часам. Ладно?

– Ладно, – сказал Джозеф, и улыбка осветила его лицо.

Фонни вышел на площадку. Дня через два, через три, во вторник или в среду, мы с ним отправились на поиски подходящей мансарды.

И нам пришлось здорово побегать.

В понедельник мистер Хэйуорд, как и обещал, был у себя в конторе. Я приехала туда в начале восьмого, со мной была мама.

Мистеру Хэйуорду, по-моему, лет тридцать семь. У него карие глаза, мягкий взгляд, редеющие каштановые волосы. Он длинный-предлинный и широкий в плечах. Человек он приятный, во всяком случае на вид, но мне с ним как-то не по себе. Не знаю, может, не он в этом виноват. Последнее время мне с любым не по себе, а уж с адвокатом и подавно.

Когда мы вошли, он встал, усадил маму в большое кресло, а меня в то, что поменьше, сам снова сел за свой письменный стол.

– Ну, как вы себя чувствуете, миссис Риверс? А вы, Тиш? Виделись с Фонни?

– Да. В шесть часов.

– Ну, как он?

Такой вопрос всегда казался мне нелепым. Как может себя чувствовать человек, который всеми силами стремится вырваться из тюрьмы? Но пришлось заставить себя взглянуть на вещи по-иному – понять, что такой вопрос тоже важен. Во-первых, с этим вопросом я живу; во-вторых, то, как Фонни себя чувствует, важно знать мистеру Хэйуорду и может облегчить ему ведение дела. Но мне было неприятно рассказывать мистеру Хэйуорду о Фонни. По-моему, он уже многое должен был сам о нем узнать. Но, может, я опять несправедлива к нему.

– Ну, скажем, так, мистер Хэйуорд: Фонни тошно там, но он держится и не падает духом.

– Когда мы его оттуда вызволим? – спросила мама.