Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Ты-то как к этому относишься? – спросила ее Шерон.

– Я? Да я рада-радешенька отделаться от этой вертихвостки. Я всегда на нее фыркала и, честное слово, не могу понять, что вы все в ней находите. – Она села за стол и широко улыбнулась. – Фонни, клади себе сахару. Тебе он очень понадобится, если ты свяжешься с моей прелестной, с моей прелестнейшей сестричкой.

Шерон подошла к двери и крикнула:

– Джо! Поди сюда! Молния шарахнула в дом бедняков! Правду говорю! Иди скорей!

Фонни взял меня за руку.

На кухню вышел Джозеф – в шлепанцах, в старых вельветовых штанах и в тенниске. Я начала понимать, что у нас никто не спал всю ночь. Первой Джозеф увидел меня. Больше он никого не видел. И поскольку он кипел от ярости и в то же время чувствовал облегчение, тон у него был весьма сдержанный:

– Недурно бы послушать, сударыня, как вы объясните свое возвращение домой в такой ранний час. Хочешь уйти из дома, так уходи. Слышала? А пока живешь в моем доме, изволь уважать его. Слышала?

Но тут он увидел Фонни. Фонни отпустил мою руку и встал.

Он сказал:

– Мистер Риверс, не браните ее. Это все моя вина, сэр. Это я задержал Тиш. Мне надо было поговорить с ней. Не браните ее, мистер Риверс. Не браните. Я просил ее выйти за меня замуж. Вот почему мы так задержались. Мы хотим пожениться. Затем я и пришел сюда. Вы ее отец. Вы ее любите. И я знаю, что вы знаете – должны знать, что я люблю ее. Я всю жизнь ее любил. Вы и это знаете. А если б не любил, то не стоял бы сейчас в вашем доме. Ведь правда? Простился бы с ней у крыльца и удрал бы восвояси. Вам, наверно, хочется меня поколотить. Но я люблю ее. Вот и все, что я могу сказать вам.

Джозеф не сводил с него глаз.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать один, сэр.

– Решил, самая пора жениться?

– Не знаю, сэр. Но знать, что любишь, по-моему, самая пора.

– Ты так думаешь?

Фонни выпрямился.

– Не думаю, а знаю, сэр.

– Как же ты ее прокормишь?

– А вы как кормили?

Нам, женщинам, уже нельзя было принимать участие в разговоре, и мы знали это. Эрнестина налила Джозефу кофе и подвинула ему чашку.

– Ты где-нибудь работаешь?

– Днем я гружу машины мебелью, а по ночам занимаюсь скульптурой. Я скульптор. Мы знаем, что нам придется нелегко. Но я художник. И буду настоящим, может, даже большим художником.

И они снова замолчали, не сводя глаз друг с друга. Джозеф не глядя взял чашку и, не чувствуя вкуса кофе, отхлебнул из нее.

– Теперь давай поставим точки над «i». Ты просил мою дочку выйти за тебя замуж, и она ответила тебе…

– Да, – сказал Фонни.

– А сюда ты зачем пришел – сообщить мне об этом или попросить моего разрешения?

– За тем и за другим, сэр.

– Но у тебя нет никакого…

– Будущего, – сказал Фонни.

И они оба снова смерили друг друга взглядом.

Джозеф поставил чашку на стол. Фонни до своей не дотронулся.

– А как бы ты поступил на моем месте? – спросил Джозеф.

Я почувствовала, что Фонни задрожал. Он не мог иначе; его рука чуть коснулась моего плеча и тут же оторвалась от него.

– Я бы спросил свою дочь. Если она скажет вам, что не любит меня, я уйду и больше никогда не буду вас беспокоить.

Джозеф впился взглядом в Фонни – взгляд был долгий, и недоверие покорно уступало в нем место нежности и воспоминаниям о себе в молодости. У него был такой вид, точно он хотел сбить Фонни с ног, заключить его в свои объятия.

Потом Джозеф посмотрел на меня.

– Ты любишь его? Хочешь выйти за него замуж?

– Да. – Я не подозревала, что мой голос может прозвучать так непривычно. – Да. Да. – Потом я сказала: – Ты знаешь, я твоя дочь, вся в тебя, и я мамина дочь, вся в маму. Так что ты должен понимать: если я говорю нет, значит, нет, а если я говорю да, значит, да. Фонни пришел сюда, чтобы попросить твоего разрешения, и я люблю его за это. И очень хочу, чтобы ты такое разрешение дал, потому что я люблю и тебя. Но я не собираюсь стать твоей женой. Я буду женой Фонни.

Джозеф сел к столу.

– Когда?

– Когда монета будет, – сказал Фонни.

Джозеф сказал:

– Нам с тобой, сынок, лучше уйти в соседнюю комнату.

И они ушли. Мы сидели молча. Нам нечего было сказать друг другу. Одна только мама заговорила спустя минуту:

– Ты правда любишь его, Тиш? Правда?

– Мама, – сказала я, – почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Она втайне надеялась, что ты выйдешь за губернатора Рокфеллера, вот почему, – сказала Эрнестина.

Мама устремила на нее долгий строгий взгляд, потом рассмеялась. Сама того не подозревая, без всякой задней мысли Эрнестина была близка к истине – не в буквальном смысле этого слова, но тем не менее близка, ибо с мечтой о благополучии трудно расстаться. Я сказала: