Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Она встает, и Хэйуорд встает, и мы идем к двери.

– А у вас есть с собой фотография Фонни? – спрашивает Хэйуорд.

– У меня есть, – говорю я.

Открываю сумочку и достаю из нее свой бумажник. У меня, собственно, две фотографии – на одной мы с Фонни стоим, прислонившись к ограде перед домом на Бэнк-стрит. Рубашка на нем расстегнута до пупа, он обнимает меня одной рукой, и мы оба смеемся. На другой Фонни один стоит в комнате около проигрывателя, задумчивый, спокойный, и это любимая моя фотография.

Мама берет обе, передает Хэйуорду, и он разглядывает их. Потом она забирает фотографии назад.

– Это у тебя единственные? – спрашивает она.

– Да, – говорю я.

Она протягивает мне ту, где Фонни один. А ту, где мы с ним вдвоем, кладет в бумажник и снова опускает его на дно сумки.

– Эту надо при себе иметь, – говорит она. – В конце концов, она моя дочь и никто ее не изнасиловал. – Она пожимает руку Хэйуорду. – Берегись сглаза, сынок, авось старуха привезет домой добрые вести.

Она поворачивается к двери. Но Хэйуорд опять останавливает ее.

– То, что вы едете в Пуэрто-Рико, впервые за несколько недель вселяет в меня какую-то надежду. Но должен предупредить вас: канцелярия окружного прокурора все время сносится с семейством Хантов, то есть с матерью и с двумя его сестрами, а они, по-видимому, считают, что Фонни всегда был беспутный и исправить его нельзя.

Хэйуорд замолкает и пристально смотрит на нас обеих.

– Так вот, если три почтенные черные женщины дадут показания или засвидетельствуют в прокуратуре, что их сын и брат всегда был опасен как антиобщественный элемент, это будет для нас серьезным ударом.

Он снова делает паузу, поворачивается к окну.

– В сущности, поскольку Галилео Сантини человек не глупый, он добьется большего эффекта, если не потребует от них характеристики Фонни, чтобы не подвергать их перекрестному допросу. Ему просто надо внушить присяжным, что эти почтенные богобоязненные женщины не помнят себя от стыда и горя. А отца можно вообще отстранить как заведомого бездельника и пьяницу, подающего дурной пример сыну, – особенно если вспомнить, что он публично грозился проломить Сантини череп.

Он отворачивается от окна и внимательно смотрит на меня и на Шерон.

– Я, пожалуй, вызову вас и мистера Риверса, чтобы характеристику Фонни дали вы. Но видите, с чем нам приходится сталкиваться.

– Всегда лучше знать, чем не знать, – говорит Шерон.

Хэйуорд легонько похлопывает Шерон по плечу.

– Итак, возвращайтесь с добрыми вестями.

А я думаю про себя: этими сестричками и мамашей я сама займусь. Но вслух ничего не говорю, только прощаюсь с Хэйуордом:

– Спасибо, Хэйуорд. До свидания.

И Шерон говорит:

– Ладно. Поняла. До свидания.

Мы выходим в коридор и идем к лифту.

Я хорошо помню ту ночь, когда был зачат наш ребенок, потому что этой ночью закончился тот день, когда мы наконец-то подыскали себе мансарду. И на сей раз хозяин по фамилии Леви на самом деле согласился сдать ее нам, а не валял дурака. Это был веселый малый из Бронкса, кудрявый, кожа оливкового цвета, лет так тридцати трех, с большими, добрыми, будто под током, черными глазами. И он нас понял. Он понимал людей, которые любят друг друга. Мансарда была недалеко от Кэнел-стрит – вместительная и в довольно приличном состоянии. Два широких окна выходили на улицу, два задних – на огороженную крышу. Было место для Фонни, где он может работать, и если распахнуть все окна, то летом в жару не умрешь от духоты. Нам очень понравилась крыша, потому что на ней можно будет обедать и выпивать с гостями, а если захочется, так просто сидеть там вечерами обнявшись.

– Используйте ее вовсю! – сказал Леви. – Вытащите туда одеяла и устраивайтесь там спать. И делайте ребятишек. Так и меня тут сделали. – Он улыбнулся Фонни.

Больше всего нам запомнилось в этом Леви то, что ни я, ни Фонни не чувствовали при нем никакого стеснения. Мы рассмеялись.

– У вас должны быть чудесные детишки, – сказал он. – И уж поверьте мне, ребята, миру такие во́ как нужны!

Он спросил с нас только за месяц вперед, и через неделю я принесла ему деньги. А потом, когда с Фонни стряслась беда, Леви совершил удивительный и, с моей точки зрения, прекрасный поступок. Он позвонил мне и сказал, что я могу в любое время получить деньги обратно. И что никому, кроме нас, он свою мансарду сдавать не будет. Сказал:

– Никому не сдам. Вот сволочи! Пусть она нежилая стоит, пока твой муж не выйдет из тюрьмы. Ты только не думай, милая, будто я рисуюсь своей любовью к неграм. – И, оставив мне номер своего телефона, просил звонить ему, если вдруг понадобится его помощь. – Хочу, чтобы у вас детишки были. Я на этот счет чокнутый.