Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Я сказала:

– Хорошо. Я ничего не боюсь.

Эрнестина улыбнулась и сказала:

– Так давай будем действовать.

Как мы узнали потом, Джозеф и Фрэнк тоже сидели в баре, и вот что произошло между ними.

Джозеф имеет некоторое преимущество перед Фрэнком, хотя он только сейчас начинает сознавать или, вернее, догадывается, что оно существует. У Джозефа нет сыновей. Ему всегда хотелось иметь сына. Эрнестине это обошлось гораздо дороже, чем мне, потому что к тому времени, когда я появилась на свет, он с этим примирился. Будь у него сыновья, они, может, давно бы угодили за решетку или даже на тот свет. И, сидя в кабинке бара на Ленокс-авеню, оба они, и Джозеф и Фрэнк, знают: чудо, что дочери Джозефа не вышли на панель! Оба они знают гораздо больше, чем им хотелось бы знать, и, уж конечно, слишком много о том, какие беды постигли женщин в доме Фрэнка, беды, о которых не поговоришь друг с другом.

И Фрэнк опускает глаза, сжимая обеими руками свой стакан, у него ведь сын. И Джозеф потягивает пиво и не сводит с него глаз. Этот сын теперь и его сын, а значит, Фрэнк ему брат.

Оба они уже немолоды, обоим под пятьдесят, у обоих лютая беда.

Но по их виду этого не скажешь. Джозеф гораздо темнее Фрэнка – у него черные, глубоко посаженные, с чуть нависшими веками глаза, взгляд спокойно-строгий. Высокий лоб, на котором слева бьется жилка, лоб такой высокий, что при взгляде на него вспоминаются кафедральные соборы. Губы у Джозефа всегда чуть кривятся. Только те, кто хорошо знает его, только те, кто его любит, разбираются, что эта извилинка предвещает – смех, гнев или нежность. Разгадка таится в пульсирующей жилке на лбу. Извилина губ почти не меняется – меняется взгляд, и, когда Джозеф весел, когда он смеется, происходит чудо. Тогда он, уже седеющий, выглядит – вот честное слово! – лет на тринадцать. Я как-то подумала: «Хорошо, что мы с ним не встретились, когда он был молодой», а потом спохватилась: «Ты же его дочь» и, вся точно окаменев, подумала: «Ой-ой!»

Фрэнк худее и не такой темный. Моего отца вряд ли можно назвать красавцем, а Фрэнк вполне заслуживает такого звания. Я не собираюсь принижать красоту Фрэнка, сказав, что его лицо расплатилось и до сих пор все расплачивается страшной ценой. Всегда приходится платить за то, как ты выглядишь в чьих-то глазах. А потом и сам начинаешь глядеть на себя не своими, а чужими глазами, и то, что время пишет на человеческом лице, есть результат такого противоречия. Фрэнк едва пережил это. Лоб у него испещрен морщинами, как ладонь, – прочесть их невозможно. Седеющие волосы все еще густы и крутыми завитками резко уходят вверх с мыска на лбу. Губы не такие толстые, не так пляшут, как у Джозефа, а плотно сжаты, точно ему хочется, чтобы их вовсе не было. Скулы широкие, а большие темные глаза чуть раскосые, как у Фонни. У Фонни глаза отцовские.

Джозеф, конечно, не видит всего этого так, как видит его дочь. Но он молча смотрит на Фрэнка и наконец заставляет Фрэнка поднять глаза.

– Что же мы будем делать? – спрашивает Фрэнк.

– Первое, что от нас требуется, – твердо говорит Джозеф, – это не корить друг друга и не корить самих себя. Если это у нас не получится, тогда, старик, мы парня не выручим, потому что не тем будем заняты. И нечего нам заводиться, старик. Ты, надеюсь, понимаешь, к чему я веду?

– Слушай, старик, – говорит Фрэнк с обычной своей улыбкой. – Как же нам раздобыть денег?

– А у тебя они когда-нибудь водились? – спрашивает Джозеф.

Фрэнк поднимает на него глаза и ничего не говорит, только спрашивает взглядом.

Джозеф повторяет:

– У тебя когда-нибудь деньги водились?

Фрэнк наконец говорит:

– Нет.

– Чего же ты беспокоишься?

Фрэнк снова поднимает на него глаза.

– Ты как-то ухитрился своих вырастить. Ты их чем-то кормил? Если теперь будем ломать голову, где раздобыть денег, тогда пиши пропало – всех детей растеряем. Эти белые, чтоб им, гнидам, кол в задницу вставили, только того и хотят, чтобы ты трепыхался из-за этих денег. Вот она, их политика! Но если мы до сих пор прожили без денег, то и дальше проживем. Буду я себе голову ломать, как мне денег раздобыть! У кого они есть, права на них не имеют. Они нас обокрали. Они всех обманывают, у всех крадут. Так вот, я тоже могу красть. И грабить. Как ты думаешь, на что я вырастил своих дочерей? Пошевели мозгами.

Но Фрэнк – это не Джозеф. Он снова опускает глаза и глядит в свой стакан.

– Как же, по-твоему, дальше будет?

– Как сделаем, так и будет, – говорит Джозеф по-прежнему твердо.