Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Где угодно. Я уверена, что ты найдешь работу без помощи моих родственников. А я, со своей стороны, тоже обойдусь без великодушия других.

— Других?.. Кого? И ты так уверена, что я соглашусь? Почему ты думаешь, что мне приятнее брать у тебя деньги, чем просить милостыню у дяди Артура или клянчить теплое местечко у твоей семьи?

— Нет, милый; мне не хотелось бы говорить это тебе, но ты совершенно не прав. Я оставлю тебя здесь одного, чтобы ты подумал о своих бедах. Тебе это нравится. До свидания. — Закрывая дверь, она добавила; — Я воспользуюсь одной идейкой, которая пришла мне сейчас в голову; по возвращении, возможно, я тебе сообщу уже о работе. Для меня, конечно…

Теперь наконец он мог открыть другое письмо, написанное, как он догадался, рукой Дины. Ему было неловко за то, что он получил его в присутствии Эдуарды, но она не проявила ни малейшего любопытства. Это безразличие было естественным. Она не была способна на ревность. Как будто она не допускала возможности, что в нем может быть нечто, не принадлежащее ей целиком.

В письме было всего две строчки. «Завтра исполнится несколько лет, как… Лучше не говорить об этом! Прости меня, но я привыкла отмечать эту дату». И приписка: «Это только по привычке».

Дина оставила несколько месяцев назад кресло-качалку на веранде, преднамеренные встречи на улице или у выхода из дома, те восторженные улыбки детства, которые являлись признаком счастья. Разочарование сделало ее более зрелой, но зрелость заставила ее замкнуться в себе. Они иногда сталкивались друг с другом У факультета, но не разговаривали между собой, Зе Мария был склонен полностью забыть ту короткую роль, которую он сыграл в ее жизни. И если в определенные моменты он начинал ворошить свои воспоминания, то делал это только для того, чтобы скрасить свое унылое существование.

Эти наивные строчки, несмотря ни на что, не оживили в нем чувства к ней, а лишь напомнили ему атмосферу, существовавшую между ними. Они принесли с собой стремление к безмятежной нежности, к прочному миру. И, пожалуй, он чувствовал к Дине еще некоторую привязанность, но это не было любовью, это никогда не было любовью, это было лишь чувством, которое питают к беззащитному существу, в котором сознание несчастья выражается в необходимости открыться кому-нибудь. Чрезмерная, без каких бы то ни было условностей доверчивость была, однако, наибольшим препятствием в отношениях между ними. Это и еще существование сеньора Лусио и доны Луз. Дина была слишком тесно связана с родителями, чтобы чувство неприязни, которое он к ним испытывал, могло пройти. Они вобрали в себя все то низменное, что отравляло ему жизнь.

Сеньор Лусио прогуливался по городским паркам, стреляя у кого попало сигареты, его брюки всегда были мятыми, как у паяца, а борода постоянно неопрятной. Дона Луз швыряла ему тарелку с супом жестом крестьянки, не делавшей различия между самой бедной прислугой и свиньей, ожидавшей в стойле очередного кормления. Однако воспоминания о Дине, несмотря ни на что, с новой силой пробудили в нем чувство глубокой симпатии к ней. Эдуарда, очевидно, никогда не сможет вызвать в нем такое же чувство.

Он оказался на улице. Мрачные облака поднимались от реки к холмам, как бы являясь предвестником печальных событий.

Вероятно, Дина пошла во двор университета, где она обычно прогуливалась по воскресеньям. Как бы то ни было, он желал с ней встречи. Хотел посидеть на той же скамейке, на которой они сидели всегда, над рекой и над лугами, над простором, раскинувшимся до горизонта и зовущим, казалось, следовать за ним. Посидеть и помолчать, как раньше. Они никогда не могли понять значения такого молчания, но раз за разом предавались ему.

Наивным был этот неожиданный и бесцельный возврат к прошлым дням. И чтобы не признаваться самому себе в том, что, несмотря ни на что, он все еще стремился встретиться с Диной, Зе Мария все свои мысли и чувства сосредоточил на окружающем. До высоких и старых домов было рукой подать. Солнцу даже в разгар лета никогда не удавалось преодолеть преграду из крыш и поглотить вязкую влагу, остававшуюся от одной зимы до другой. Здесь были муравейники бедного люда. Окошечки в дверях были открыты, выставляя напоказ без всякого стеснения интимность домашнего очага всем прохожим. Детей по воскресеньям выгоняли из домов, чтобы дать пожилым покой для разговоров, бесед и для того, чтобы они могли в свои свободные часы заниматься домашними хлопотами. Пока женщины готовили свое воскресное платье, мужчины, жаждущие поскорее выйти на улицу, ходили из угла в угол, не зная, о чем бы поговорить… Крепкие выражения были для них привычными. Но за ними пряталась нежность, и женщины умели распознать ее.