Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Ирена подошла к нему с высоким парнем, на которого она глядела томным взглядом. Руки девушки, длинные и красивые, но с перепачканными никотином пальцами, казалось, выражали спокойствие. На лице юноши появилась недовольная ироническая гримаса. Сеабра, поглощенный борьбой между своими страхами и тревожащей его самоуверенностью этого типа, сделал вид, что не заметил его присутствия, и с насмешкой обратился к девушке:

— Итак, как насчет покоренных сердец?

— Покоренные сердца?.. — Ив улыбке, адресованной ему, мелькнуло сострадание за наивность вопроса. — Мне никто не нравится, даже я сама. Вы не хотите потанцевать?

Сеабра ушел через несколько минут. Перед этим она, однако, успела ему сказать с непонятной тоской:

— Когда вам будет скучно, вспомните обо мне. Вспомните об Ирене… В этом городе не с кем перемолвиться словечком.

Сеабра, как и прежде, выглядел озабоченным и не хотел, чтобы Ирена или кто-либо другой заметил это. Он искал приключений.

Между тем стало известно об аресте студента, о котором рассказывали невероятные истории и который был накануне приглашен показать свои рубцы, оставшиеся после пыток; это делалось всякий раз, когда было необходимо привлечь некоторых коллег, противившихся участию в забастовке. Иногда организовывались целые шествия любопытных, когда объявлялось, что их коллега в настоящий момент показывает себя.

— Входите! — зазывал один из студентов на пороге общежития. — Десять тостанов с человека! Входите, сеньоры. Ослы и трусы ничего не платят. Становитесь в очередь.

Сеабра, видевший, как студента сажали в полицейскую машину, скрылся в улочке, сделав приличный крюк, прежде чем оказался в своем доме. Кто знает, может, на следующий день возьмут и его! Нет, он не испытывал страха. И он повторял это утверждение, ставшее для него необходимым, как возбуждающий напиток. Он не боялся и даже желал любые физические мучения, которые закалили бы его характер. Чем же в таком случае объяснить его нервозность? Ожиданием. Повсюду ему мерещились сыщики. А вдруг тайная полиция, повсеместно усиленная, переоделась студентами. И вот эта опасность приводила его в замешательство. Или он обманывал сам себя? Что истинное, цельное было в его мыслях и поступках? Когда он отправлялся на каникулы поездом, то проезжал многие километры по плодородным землям, орошаемым Тамегой, мимо виноградников и лугов, по земле деда. Временами, когда этот близкий ему пейзаж ласкал его взгляд, обвораживая его, в его душе росло услаждающее ощущение власти, будто все вокруг принадлежало только ему. И тогда затихало чувство вины или неловкости, которое он испытывал при общении с бедными тружениками фермы деда. В такие моменты он находил убедительные оправдания в существовании господ и слуг, но он был не менее откровенным и тогда, когда в кругу товарищей с жаром ратовал за справедливый мир. Где была его откровенность? И, повторяя свой вопрос, он хотел выйти на середину улицы и совершить отчаянный поступок, не глядя ни на друзей, ни на врагов, не слыша рукоплесканий.

Эдуарда прекрасно понимала, что события вызывали у ее мужа раздражительность, которая не щадила даже его друзей. И было бесполезно искать сближения. Сейчас, как никогда раньше, она чувствовала себя лишней. Тот факт, что она не была студенткой, находилась за бортом происходящих событий и не могла вмешаться в них, еще больше заставил ее почувствовать себя на положении человека, вторгшегося в жизнь мужа и его товарищей. Еще накануне Сеабра появился у них без пиджака, несколько растерянный, и, хотя было ясно, что он искал Зе Марию для того, чтобы излить ему душу, ее присутствие сдерживало его, и все кончилось тем, что они поговорили только об экзаменах.

Она думала об этом, пока в чайнике закипала вода. Зе Мария вышел. Было даже приятно представить себе, что он больше не вернется. В последнее время, когда она постепенно замыкалась в себе, одиночество воспринималось ею уже как личное завоевание, к которому она с каждым днем добавляла новое приобретение, не делимое больше ни с кем. Она ласкала вещи, находящиеся в комнате, будто это были живые существа, соучастники ее одиночества. Даже частые визиты Марианы начинали раздражать ее. Она понимала, что та навещала ее из чувства солидарности или же по привычке, а не из симпатии к ней.

Чай имел приятный привкус. Так же как и аромат табака. Она запахнула халат на груди и уселась на балконе. Вспомнила о таких же утренних часах во время каникул, когда она мчалась галопом на лошади в окрестностях Вилы-до-Конде, чтобы разогнать кровь и расшевелить душу, предпочитала видеть вокруг себя заросли вереска, встречала издали приветствовавших ее селян, изумленных ее проделками. Она ложилась на землю и смотрела на облака. Облака всегда куда-то уплывали. Всё уплывало. Только она была приговорена к уединенному существованию, полному запретов. Именно поэтому ветреные и грозовые дни внушали ей желанную надежду на то, что сильные руки вырвут ее и унесут отсюда. Она надеялась, что такие руки у Зе Марии. Любила его за резкость порывов и страдания. Но их совместная жизнь была невыносимой не только для нее, как она в этом вскоре убедилась; он также нуждался в урагане, который освободил бы его. С другой стороны, Эдуарда, наверное, не могла окончательно связать себя постоянной совместной жизнью с кем бы то ни было. Рядом с Зе Марией она должна была каждый час приносить себя в жертву, без какой-либо компенсации, без цели. Пусть лучше каждый из них пойдет своим путем.