Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

— Ваша светлость, мне отрубят голову. Но вы потеряете государство!

Старый слуга дома Сфорца Чикко Симонетта предсказал свою судьбу и участь Боны. Лудовико среди прочих бумаг, составлявших договор с герцогиней, предложил ей на подпись текст публичного заявления, речь в котором шла о прощении и возвращении в Милан всех изгнанников. Таким образом, в миланский двор возвращались все те, на кого мог в дальнейшем опереться Лудовико. Речь шла о потенциальных заговорщиках. Разумеется, это массовое возвращение изгнанников было преподнесено народу как безусловная победа партии мятежников. Вполне логичным было предположить, что первый силовой прием этой партии — устранение Чикко. Однако вначале Лудовико сам попросил невестку, чтобы первый министр двора был всего-навсего удален от дел. Бона с радостью согласилась. Конечно, вендетта, так хорошо начавшаяся, не могла этим ограничиться.

10 сентября, всего три дня спустя по возвращении Мавра в Милан, Бона, забыв о всех своих прошлых заверениях, подписала декрет об аресте Чикко, его брата Джованни и их доверенного лица Орфео да Рикаво.

Принимая послов, пытавшихся осмыслить происходящее, Бона на вопрос о причинах опалы Чикко Симонетты, ответила с холодным лицемерием:

— Дурную траву, как говорится в народе, с поля вон. Следует устранить семя раздора!

Чикко и брат его 11 сентября были заточены в тюрьму Павии. Против них началась разнузданная кампания клеветы. Как всегда бывало в истории Италии, свергнутый диктатор побиваем камнями. В первых рядах всегда те, кто еще минуту назад были в числе самых льстивых куртизан. Катарина Сфорца, авантюристка, дочь Галеаццо, написала Боне письмо, в котором рассыпала перед ней похвалы за устранение тирана, «самого гнусного врага нашего дома». Гнев герцогов с неотвратимостью рока обрушился на всю семью опального первого министра. Дети и родственники — все были брошены в темницу. Они потеряли свое положение в обществе и все нажитое за многие годы. Имя, которое еще вчера внушало трепет, стало предметом насмешек и проклятий.

Суды синьории денно и нощно подвергали старика пыточным допросам. Несчастный, страдавший от подагры старик хранил достойное молчание перед лицом угроз и оскорблений. Теперь, когда он пал на самое дно, его обвинили во всех преступлениях и неблаговидных поступках, которые когда-либо случались в пределах герцогства.

— Признавайся! Хотел узурпировать власть в Ломбардии и стать властелином? — орали на него судьи.

— Я и был им — правда, по-своему. Для этого мне не нужно было узурпировать власть! — гордо отвечал Чикко.

Его обвинили в том, что он умертвил молодых Сфорца — Оттавиано и Сфорца Марию, в том, что он злонамеренно развязал череду бесконечных и дорогостоящих войн; затем в качестве главного доказательства обвинения ему предъявили для опознания толстую черную книгу — его дневник, — в которой Чикко осмелился обвинить Сфорца в чудовищных преступлениях, в политической слепоте. Симонетте вменялись в вину следующие строки в дневнике: «По смерти отца, основателя рода, Франческо, в Милане нет больше никого из этого рода, кто мог бы считаться достойным быть синьором этого города». Чикко писал о своем понимании того непреложного факта, что только благодаря его огромному государственному таланту стало возможным сохранить былое величие Милана вопреки никчемности всех его синьоров.

Именно за это понимание Чикко и отрубили голову 30 октября 1480 года на равелине павийского замка. На эшафоте он вел себя со спокойным достоинством. Отсеченная его голова скатилась с плахи только потому, что он не сумел скрыть своего глубочайшего презрения к герцогам, которым служил всю свою сознательную жизнь. Хотя всю жизнь презирал и ненавидел род Сфорца за его гнусное вероломство.

Вся семья Чикко была ввергнута в пучину бедствий: его жена, Элизабетта, от стыда, горя и отчаяния сошла с ума, брат его, выйдя из тюремного заключения, был отправлен в позорную ссылку.

Падение Чикко итальянские и чужеземные государи приветствовали с радостным энтузиазмом. Правда, они побаивались, как бы исчезновение с арены политика подобного калибра не подорвало зыбкое итальянское равновесие. Король Франции, в частности, был обеспокоен известиями о том, что Бона, действуя по наущению Лудовико Мавра, намерена заключить союз с неаполитанским королем Фердинандом. Людовик XI поспешил предупредить герцогиню, что ей следовало бы сохранять верность старым испытанным союзникам, Лоренцо Великолепному и венецианцам. В случае если Бона отойдет от своих союзников, предупреждал ее французский монарх, ему не останется ничего иного, как самому вступить в союз и с венецианцами, и флорентийцами, а также снарядить в итальянский поход герцога Орлеанского, который и не скрывает своих захватнических намерений насчет Милана. Опасения короля Франции разделили также Венеция и Флоренция, встревоженные сближением между Миланом и Неаполем. В попытке помешать ему они были готовы заключить союз даже с турками или же обратиться за помощью к анжуйской династии, приглашая ее совершить экспедицию в Италию. Можно было и договориться со швейцарскими наемниками, заплатив им за нападение на Милан.