Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Она берет меня под руку – вцепилась мертвой хваткой. Я без страха шагаю с ней рядом. Внутри у меня мерцают звезды; внутри у меня огромный голубой купол – там, где секунду назад нещадно наяривали моторы.

Такого момента не грех и всю жизнь прождать. Вот она, здесь, перед тобой – женщина, на встречу с которой ты даже и не надеялся: и речью, и обликом она полная копия той, о которой ты мечтал. И что самое странное – до этого ты даже не осознавал, что о ней мечтаешь. Все твое прошлое – как долгий сон, который легко забылся бы, не будь в нем мечты. Да и мечта могла бы забыться, не будь памяти, но воспоминание живет в крови, а кровь – как океан, в который сносится все – кроме того, что ново и более вещественно даже, чем жизнь: РЕАЛЬНОСТИ.

Мы устраиваемся в тесном кабинете китайского ресторана напротив. Краешком глаза я ловлю мерцание светящихся букв, то вниз, то вверх проносящихся по небу. Она по-прежнему трактует о Генриетте, хотя, может, это она о себе. Ее изящная шляпка, сумочка и меха лежат рядом на скамье. Чуть не каждую минуту она закуривает новую сигарету, предоставляя ей тлеть, пока сама говорит. Говорит без конца, без начала – из нее это вырывается, как пламя, и, как пламя, пожирает все на своем пути. Как, с чего она начала – ума не приложу. Слово за слово – и она уже в середине длинного рассказа, совершенно нового, хотя всегда одного и того же. Ее речь расплывчата, как мечта: ни колеи, ни стен, ни выходов, ни пауз. Такое чувство, будто меня затягивает в глубину словесных пут, будто я мучительно тщусь выкарабкаться на край сачка, будто я вглядываюсь в ее глаза, пытаясь найти в них хоть какое-то отражение смысла ее слов, и не нахожу ничего – ничего, кроме собственного облика, колыхающегося в бездонном колодце. Хотя ни о чем, кроме себя, она не говорит, я не в состоянии даже приблизительно очертить ее сущность. Она наклоняется вперед, опершись локтями о стол, и на меня обрушивается поток слов, накатывает волна за волной, а во мне так ничего и не выстраивается – ничего, что бы я мог охватить умом. Она рассказывает о своем отце, о той необычной жизни, что они вели на опушке Шервудского леса, где она родилась, – или, во всяком случае, так она мне говорила, – но вот снова о Генриетте – или, может, это Достоевский? – не уверен, – но, так или иначе, до меня вдруг доходит, что ни о чем таком она давно уже не говорит, а рассказывает об одном господине, который как-то вечером проводил ее до дому, и как они, прощаясь, стояли на крыльце, а он вдруг как нагнется – да как задерет ей подол! Тут она секунду держит паузу, как бы подчеркивая, что именно об этом она и намерена говорить. Я смотрю на нее как баран на новые ворота. Ума не приложу, какими путями мы вышли на эту тему. Какой такой господин? Что там он ей наговорил? Я предоставляю ей продолжать рассказ в полной уверенности, что она к этому, очевидно, еще вернется, – как бы не так! Она снова забегает вперед, и теперь оказывается, что господин – тот господин – уже отправился в лучший мир: самоубийство, – и она пытается втолковать мне, каким это было для нее страшным ударом, хотя всем своим видом показывает, что ей лестно, что она довела мужчину до самоубийства. Я не могу представить себе этого человека мертвым – вижу только, как он стоит с ней на крыльце и задирает ей подол, – господин без имени, но в полном здравии и навек застывший в наклоне с намерением задрать ей подол. Есть еще один мужчина – ее отец, и мне он видится то с табуном породистых скакунов, то на маленьком постоялом дворе в предместьях Вены; то вдруг я вижу, как он, взобравшись на крышу, от нечего делать запускает бумажного змея. И между тем мужчиной, который был ее отцом, и тем, в которого она была без памяти влюблена, я не могу провести разграничительной черты. Это кто-то один в ее жизни, о ком ей не очень-то хотелось говорить, но к кому она все равно постоянно возвращалась, и, хотя я не могу поручиться, что это не тот господин, что задрал ей подол, я точно так же не могу поручиться, что это не тот, кто покончил с собой. Возможно, это тот мужчина, о котором она заговорила, когда мы сели за столик. Теперь-то я припоминаю, что, как только мы уселись, она лихорадочно затараторила о некоем господине, которого встретила при входе в кафе. Она даже упомянула его имя, но я его тут же забыл. Хотя помню, как она говорила, что жила с ним и что он совершил нечто такое, что вызвало ее неприязнь, – что именно, она не уточнила, – и тогда она от него сбежала, оставив ему квартиру и ничего не объяснив. С ним-то она и столкнулась при входе в «Чоп-Сьюи», отчего всю ее так и трясло, пока мы не разместились в маленьком кабинетике. В продолжение целой минуты я чувствую себя не в своей тарелке. А что, если каждое произнесенное ею слово – ложь? Не обычная ложь, нет, – что-то более гадкое, что-то неописуемое. Хотя правда тоже иногда открывается подобным образом, особенно если ты знаешь, что больше никогда не увидишь человека, которому выложил всю свою подноготную. Иногда совершенно посторонним людям можно поведать о том, чего ни за что не доверишь самому близкому другу. Это все равно что пойти спать в разгар званого вечера: у тебя появляется такой интерес к собственной персоне, что ты отправляешься спать. А сладко заснув, начинаешь с кем-то разговаривать – с тем, кто неотлучно находится в той же комнате, что и ты, и, стало быть, прекрасно тебя понимает, пусть даже ты начинаешь с середины предложения. А возможно, этот другой тоже готовится отойти ко сну или уже спит, – вот почему так легко ему рассказывать, а если он к тому же тебя не перебивает, ты можешь быть уверен, что все, что ты говоришь, – истинная правда, и что ты бодрствуешь, и что, помимо этого состояния бодрствования во сне, никакой другой реальности не существует. Никогда прежде не доводилось мне подобным образом бодрствовать и сладко спать в одно и то же время. Если бы великану-людоеду моих снов и впрямь удалось сорвать решетку и схватить меня за руку, я бы перепугался до смерти и, следовательно, сейчас был бы мертв, то есть спал вечным сном, а потому бы всегда был свободен в своих действиях, и больше ничто бы не выглядело ни странным, ни неправдоподобным – даже если бы не случилось того, что случилось. А то, что случилось, случилось, должно быть, в далеком прошлом – ночью, разумеется. И то, что происходит сейчас, происходит и в далеком прошлом, тоже ночью, и это не более правдоподобно, чем сон о великане-людоеде с решеткой, которая ему не поддалась, – с той лишь разницей, что в данный момент решетка сломана, а та, кого я боялся, держит меня под руку, и нет больше разницы между тем, чего я боялся, и тем, что есть, потому что я спал, а теперь бодрствую во сне, и нечего больше бояться, и нечего ждать, и не на что надеяться, кроме как только на вот это самое – то, что есть и что не знает конца.