Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Проходя мимо танцзала и вновь возвращаясь мыслями к этой книге, я вдруг неожиданно для себя понял, что наша жизнь подошла к концу: я понял, что книга, которую я затеял, – это не что иное, как могила, где я похороню ее, а заодно и себя – того себя, что ей принадлежал. Это было какое-то время назад, и с тех самых пор я все пытаюсь ее дописать. Почему же это так сложно? Почему? Да все потому, что мне невыносима идея конца.

Правда кроется в признании конца – безжалостного и беспощадного. Мы вольны либо признать правду и принять ее, либо отказаться ее признавать, а значит, и не умирать, и не возрождаться. Таким манером можно жить вечно – жизнью со знаком «минус», столь же цельной и полной – или рассеянной и фрагментарной, – как атом. И если по этой дорожке зайти слишком далеко, то даже эта атомарная вечность может породить «ничто», и сама вселенная разлетится вдребезги.

Вот уже сколько лет пытаюсь я рассказать эту историю и каждый раз, начиная, иду другим путем. Я как естествоиспытатель, который, задумав отправиться в кругосветное путешествие, не счел необходимым обзавестись хотя бы компасом. Более того, из-за столь длительного вынашивания в голове сама история стала приобретать сходство с огромным, отлично укрепленным городом, а я, тот, кто все вынашивает ее и вынашивает, нахожусь вне этого города – странник, который, подступая то к одним воротам, то к другим, слишком обессилел, чтобы в них войти. Вот и со мной – как с этим странником: город, в котором сосредоточена моя история, постоянно от меня ускользает. Постоянно стоит перед глазами и тем не менее остается недосягаемым – этакая призрачная цитадель, зависшая в облаках. Из-за высоких, снабженных бойницами зубчатых стен взмывают стаи огромных белоснежных гусей и ровным правильным клином устремляются вниз. Кончиками своих иссиня-белых крыльев они смахивают видения, что застят мне панораму моей жизни. Ноги у меня заплетаются, и не успеваю я найти опору, как снова теряю ориентацию. Я бреду наобум, пытаясь нащупать надежную твердыню, откуда бы я мог держать под контролем ход моей жизни, но позади себя я вижу лишь паутину крестикообразных следов – суматошный, хаотичный бег по кругу, спазматический гамбит цыпленка, которому только что отрубили голову.

Сколько бы я ни пытался объяснить себе тот странный характер, что приняла моя жизнь, лишь только я, так сказать, добираюсь до первопричины, я неизбежно вспоминаю о девушке, которая была моей первой любовью. Мне кажется, что все упирается в эти несложившиеся отношения. Странные это были отношения – с оттенком мазохизма, в них было много смешного и в то же время трагического. Вроде бы я даже имел удовольствие два-три раза ее поцеловать, – такого рода поцелуи предназначаются божеству. Вроде бы мы даже несколько раз оставались наедине. Конечно же, ей и в голову не приходило, что больше года я каждый вечер прогуливался у нее под окнами в надежде хотя бы мельком увидеть ее силуэт. Каждый вечер после обеда я поднимался из-за стола и самой длинной дорогой шел к ее дому. В те моменты, когда я подходил, она никогда не появлялась в окне, а я никогда не отваживался постоять возле дома подольше и подождать. Похожу, похожу взад-вперед, да так и уйду несолоно хлебавши. И почему только я ей не написал? Почему ни разу к ней не поднялся? Помню, как-то я собрался с духом и пригласил ее в театр. Я встретил ее возле дома с букетиком фиалок – это был первый и последний раз, когда я покупал женщине цветы. Когда мы выходили из театра, букетик выпал у нее из-за корсажа, и я от смущения на него наступил. Я умолял ее забыть о цветах, но она решительно бросилась их подбирать. Я был занят размышлениями о том, как я неловок, и лишь впоследствии, спустя какое-то время, вспомнил ту улыбку, что она мне подарила, приседая подобрать фиалки.

Это было полное фиаско. В итоге я сбежал. Если правда, бежал-то я совсем от другой женщины, но за день до отъезда из города я решил встретиться с ней еще раз. Была середина дня; она вышла на улицу со мной поговорить, и мы уединились в маленьком, обнесенном оградой внутреннем дворике. Она уже была помолвлена с другим мужчиной и всем своим видом давала мне понять, как она счастлива, однако, как слеп я ни был, я все же заметил, что не так уж она и счастлива, как старалась казаться. Скажи я ей хоть слово, я уверен, она бы тут же бросила того парня; может, она бы даже уехала со мной. Я же предпочел себя наказать. Я небрежно бросил ей: «Прощай» – и тупо зашагал по улице. На следующее утро я отбыл на Побережье, полный решимости начать новую жизнь.