Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Еще один поворот, и Сэти увидела наконец трубу у себя над крышей; она уже не выглядела такой одинокой. Столбик дыма над ней тянулся от того огня, что согрел возвращенную ей теперь дочь — словно ее никогда и не отнимали, словно ей никогда и не нужно было делать никакого надгробия, словно сердце, что билось сейчас в этом возвращенном ей теле, никогда и не останавливалось у нее, Сэти, в руках.

Она открыла дверь, вошла и крепко заперла ее за собой.

В тот день, когда Штамп увидел в окно дома номер 124 две спины и поспешил спуститься с крыльца и уйти, он поверил, что непонятный говор, слышавшийся возле дома, был бормотанием потревоженных чернокожих мертвецов. Очень немногие из них умерли в постели, как Бэби Сагз; и никто — из тех, кого он знал, — не прожил сколько-нибудь сносно свою жизнь. Даже образованные, те, кто долго учился — чернокожие доктора, учителя, газетчики, бизнесмены, — оказывались перед слишком трудной задачей. В придачу к тому, что им приходилось вовсю работать собственной головой, чтобы как-то продвинуться, они были вынуждены нести бремя всей своей расы. Для этого нужно было самое меньшее две головы. Белые люди полагали, что при всей образованности внутри у каждого чернокожего царят дикие джунгли. Шумят неспокойные, не пригодные для навигации реки, раскачиваются на ветках и испускают дикие крики бабуины, спят ядовитые змеи. А красные десны чернокожих жаждут их сладкой «белой» крови. В какой-то степени, думал Штамп, они правы. Чем больше старались цветные убедить белых, что на самом деле негры — люди добрые, мягкие, умные, любящие, тем больше они истощали себя этими тщетными попытками и объяснениями того, что некоторые из вещей, в которые верят негры, не подлежат сомнению; и тем глубже и непроходимей становились джунгли внутри них. Но эти джунгли черные не привозили с собой со своей бывшей родины, из другого мира. Нет, эти джунгли насаждали в них белые. И они разрастались, захватывая все новые территории; прорастали вглубь, сквозь их жизни; и даже после их смерти джунгли продолжали процветать и в итоге захватывали и белых, которые их создали. Каждого из них они изменяли до неузнаваемости. Кровожадными, неразумными — хуже даже, чем они сами дозволяли себе, — они стали потому, что безумно боялись тех джунглей, которые сами же породили. Тот, вопящий на ветке бабуин жил, оказывается, в их собственной душе, под их белой кожей, и те страшные красные десны были их собственными.

Между тем тайное распространение этой новой разновидности джунглей, выдуманных белыми, происходило тихо, незаметно, и только в отдельных случаях их голоса можно было расслышать в таких местах, как дом номер 124.

Штамп прекратил попытки поговорить с Сэти, когда с болью в сердце ушел от той двери, которую на его стук не открыли. И тогда дом номер 124 был оставлен в покое. А когда Сэти крепко заперла за собой дверь, все три женщины стали наконец вольны вести себя так, как им нравилось, видеть то, что им хотелось, говорить то, что было у них на уме.

Почти. Смешиваясь с голосами, что звучали вокруг дома номер 124, узнаваемые, но непонятные старому Штампу, существовали мысли этих женщин, не произнесенные вслух, не высказанные.

Возлюбленная — дочь моя. Она моя. Понимаете? Она вернулась ко мне по собственной доброй воле, и мне не нужно ровным счетом ничего ей объяснять. У меня и прежде не было времени объяснять, потому что нужно было все сделать очень быстро. Мгновенно. Она должна была оказаться в безопасном месте, и я туда ее отправила. Но я привязала ее к себе крепкой любовью своей, и вот она снова здесь. Я знала: она непременно вернется. Поль Ди тогда ее прогнал, и у нее просто не было иного выхода, как вернуться ко мне во плоти. Поспорить готова — ей там Бэби Сагз помогала. Но больше я ее не отпущу. Я ей все объясню, хоть мне и не нужно этого делать. Объясню, почему я так сделала. Объясню, что если бы я не убила ее, она бы просто не выдержала, умерла, а я не могла этого допустить. Когда я ей это объясню, она поймет — она уже все понимает. Я буду заботиться о ней так, как ни одна мать о своем ребенке, о дочери, не заботилась. И никто никогда не получит моего молока, кроме моих детей. Меня никогда не заставляли кормить грудью чужих детей; я кормила только своих; но однажды у меня отняли мое молоко — силой. Прижали меня к земле и отняли. Молоко, принадлежавшее моему ребенку. Когда я была маленькой, Нан кормила грудью белых детей и меня заодно, потому что моя мать все время работала на рисовом поле. Сперва, конечно, кормили маленьких белых, а я получала то, что осталось. Или совсем ничего. У меня никогда не было в детстве своего молока, которым меня кормила бы моя мать. Я знаю, каково это — остаться без своего законного молока, вечно быть вынужденной сражаться за него, орать от голода во все горло и получать только ту малость, которая осталась после других. Я расскажу об этом Возлюбленной; она поймет. Она — моя дочь. Та самая, для которой мне удалось сохранить молоко даже после того, как у меня его отняли; после того, как они доили меня, как корову, нет, как вредную и упрямую козу, которую держат в самом дальнем углу хлева, чтоб не мешала другим животным. А вот для того, чтобы готовить еду или ухаживать за больной миссис Гарнер, я годилась. Я ухаживала за ней, как за родной матерью, если б с той такое случилось и я была бы нужна ей. И если б они хоть когда-нибудь отпускали ее с того рисового поля — ведь я была единственным ее ребенком, которого она не бросила. Я б, наверно, не могла сделать большего для своей матери, чем сделала для миссис Гарнер; но с матерью я осталась бы до тех пор, пока она не поправилась бы или не умерла. Я и в тот раз тоже осталась бы с ней, если б Нан меня из толпы не вытащила, прежде чем я успела проверить, есть ли у нее тот знак. Это вроде бы точно была она, очень долго я все никак не могла этому поверить и повсюду искала ее шляпу. Начала даже заикаться. А говорить нормально стала, только встретившись с Халле. Ах, теперь-то все это уже позади. Я здесь. Я выжила. И моя девочка вернулась домой. Теперь я снова могу смотреть вокруг, потому что она тоже все это видит. После того, что случилось в дровяном сарае, я на некоторые вещи смотреть не могла или перестала обращать на них внимание. Теперь по утрам, разжигая огонь в плите, я непременно смотрю в окно, чтобы узнать, какой занимается день, высоко ли уже солнце. Касаются ли его лучи ручки насоса или крана на кухне? Смотрю, какого цвета трава — серо-зеленая от росы, или бурая, или еще какая-то. Теперь я понимаю, почему Бэби Сагз так много думала о цветах вещей в последние годы жизни. У нее раньше просто не хватало времени посмотреть вокруг и уж тем более чем-то полюбоваться. И она любовалась долго — сперва голубым, потом желтым, потом зеленым. Очень полюбила розовый, но это уже перед самой смертью. Я думаю, к красному она не стремилась; и это понятно: мы с Возлюбленной красного ей дали предостаточно. Между прочим, красный и светло-розовый, как тот камень на могиле, были последними цветами, которые я помню. Ну, теперь-то я буду насчет красок настороже, буду ждать. Подумать только, чем станет для нас весна! Я посею морковь, и репу, и редиску — просто чтобы она могла полюбоваться ими. Ты хоть одну редиску когда-нибудь видела, детка? Господи, до чего ж они хорошенькие! Бело-розовые, яркие, с нежными хвостиками, твердые, хрустящие. Приятно просто в руках держать. И пахнут, словно бегущий ручей — горьковато, но счастьем. Мы с тобой вместе станем выдергивать их из земли и нюхать, Возлюбленная моя. Возлюбленная. Потому что ты — моя, и я должна показать тебе все и научить тебя всему, чему мать учит ребенка. Смешно, почему иногда совершенно не помнишь одних вещей и очень хорошо помнишь другие? Я, например, никогда не забуду руки той белой девушки, Эми. Но я забыла, какого цвета была жуткая грива у нее на голове. Хотя глаза, кажется, были зеленые. Да, кажется, глаза ее я еще помню. Вот у миссис Гарнер глаза были светло-карие, пока она была здорова. А когда заболела, сразу потемнели. Сильная была женщина. Она все пыталась сама себя разговорами от смерти отвлечь и часто говорила: «Я всегда была сильной, как мул, Дженни». Называла меня «Дженни», ей-богу, особенно когда в бреду бормотала. Она была высокая и сильная. Когда мы с ней вдвоем за дровами ходили, так вязанка у нас была не меньше, чем у мужчин. Ужасно ее мучило, что она не в силах стала голову с подушки поднять. И вот чего я до сих пор понять не могу: зачем ей понадобился этот учитель? Интересно, жива ли она? Я-то ведь выжила. Когда я ее видела в последний раз, она могла только плакать, а я — утирать ей слезы: я ей тогда рассказала, что они со мной сделали. Кто-нибудь же должен был это узнать. Услышать об этом. Хоть кто-нибудь. Может, она еще и жива, ведь этот учитель вряд ли обращался с ней так, как со мной. Но тот первый раз, когда меня избили, стал и последним. Больше никто не разлучит меня с моими детьми. Если бы я не была так занята уходом за миссис Гарнер, может, и узнала бы, что там с ними со всеми произошло. Может, Халле пытался что-то передать мне, а я стояла у ее постели и ждала, пока она оправится в помойное ведро. Потом снова уложила ее в постель, и она сказала, что ей холодно. А сама была горячей, как адский огонь. Потребовала еще одеял и велела закрыть окно. Я отказалась. Сказала, что укрою ее потеплее, но окно не закрою — мне дышать нечем. Пока длинные желтые занавеси в ее спальне раздувались от ветерка, было еще ничего. Невозможно было ни на минуту ее оставить. Может, мне показалось, что я слышала выстрелы, а может, действительно кто-то стрелял? Если б только я кого-то из них могла увидеть! Если бы. А я отвела своих детей в кукурузу и не стала больше ждать Халле. О Господи, как услышала, что та женщина затрещала гремучей змеей, так и отвела. Она спросила, придет ли кто-нибудь еще. Я сказала, не знаю. Она говорит: я тут из-за вас всю ночь проторчала, больше ждать не могу. Я пробовала ее уговорить, но она ни в какую. Говорит, пошли со мной. Ох! И как назло ни одного мужчины! Мальчики мои очень испугались. Ты спала у меня за спиной. Денвер тоже спала — у меня в животе. Мне тогда казалось, что душа моя разрывается надвое. Но я сказала, чтобы она брала вас всех с собой, а я должна все-таки вернуться. На всякий случай. Она только искоса на меня глянула и сказала: ты что, женщина, спятила? Но у меня, видно, язык совсем не ворочался: от него кусок оторвался, когда они мне спину полосовали, на лоскуте кожи висел, так я его сильно закусила. Я тогда еще подумала: Господи, вот уже начинаю сама себя есть. Они ведь что сделали: выкопали в земляном полу ямку для моего живота, чтоб ребенка не повредить… Денвер не любит, когда я об этом рассказываю. Она все разговоры о Милом Доме ненавидит; любит только, когда я рассказываю, как она родилась. Но ты-то там жила, так что, хоть ты и была слишком мала, чтобы Милый Дом помнить, я могу рассказать тебе о нем. О том уголке в винограднике. Ты помнишь? Как я тогда бросилась туда, вспомнив про мух! Нет, я, конечно, должна была сразу догадаться, кто ты такая, когда солнце светило так ярко и в тени твое лицо как бы исчезло — в точности как в тот день в винограднике. Я должна была понять сразу, когда из меня хлынула вода, стоило мне увидеть тебя сидящей на пне. Да и когда мне удалось хорошенько рассмотреть твое лицо, то по нему вовсе не трудно было догадаться, как ты можешь выглядеть спустя все эти годы. И еще — когда ты пила воду чашку за чашкой, мне должно было быть ясно, отчего это: ведь в тот день, когда я добралась до дома номер 124, ты срыгнула свои чистые слюнки прямо мне в лицо — дала мне напиться. Я должна была это понять сразу, но меня отвлек Поль Ди. Иначе я бы сразу разглядела следы собственных ногтей у тебя на лбу — в том самом месте, где оставила их всем на обозрение, когда все поддерживала твою головку там, в сарае, чтоб не падала. Ну а когда ты спросила меня о тех сережках, которые я часто покачивала перед тобой, чтобы тебя позабавить, я должна была сразу все вспомнить, да Поль Ди помешал. Мне кажется, он с самого начала хотел, чтобы ты ушла, только я не позволяла. Ты-то что на этот счет думаешь? Гляди, как он сразу сбежал, когда узнал о нас с тобой — о том, что было в сарае! Слишком он нежный, чтобы слушать такие страсти. Он так и сказал: слишком все это тяжело. Любовь твоя, Сэти, слишком тяжела, говорит. Да что он в этом понимает? Разве хотел бы он ради кого-нибудь умереть? Разве расплатился бы своим телом незнамо с кем за одно лишь слово на камне? Был же, наверное, какой-нибудь другой выход, сказал он мне. Не такой. А вот пусть бы этот учитель оттащил тебя в сторону да и обмерил твою задницу, Поль Ди, прежде чем ее пополам разорвать. Я-то на своей шкуре все это испробовала, и никто, ни двуногие, ни тварь ползучая, не заставят моих детей тоже хлебнуть такого. Никого из моих детей! И когда я говорю, что ты — моя, то это значит, что и я — твоя. Если б меня моих детей лишили, я бы в ту же секунду дышать перестала. Когда я сказала об этом Бэби Сагз, она упала на колени и стала просить Господа простить меня. Но это действительно так. И тогда так было. Я считала, что всем нам нужно поскорее переправиться туда, где сейчас моя мать. Всех они не дали мне переправить, но не успели помешать тебе отправиться туда. Ха-ха. И ты вернулась назад, как и полагается хорошей дочери, какой и я хотела стать и стала бы, если б моя мать успела выбраться с того рисового поля до того, как ее повесили, а меня оставили одну. А знаешь что? Моей матери так часто совали в рот железный мундштук, но она всегда улыбалась. Даже когда ей было грустно, губы у нее все равно улыбались; а вот ее настоящей улыбки я никогда не видела. Интересно, что они делали, когда их поймали? Пытались убежать, ты как думаешь? Нет, вряд ли. Она ведь была моей матерью, а разве мать может убежать и бросить родную дочку с несчастной однорукой женщиной? Даже если она сама и не могла кормить свою девочку больше одной-двух недель и была вынуждена отдать ее общей кормилице, все равно она бы ее не бросила. Говорили, это из-за железного мундштука она все время улыбалась, даже когда вовсе этого не хотела. Как те девушки на дворе бойни, что «работали» там по субботам. Выйдя из тюрьмы, я их хорошо рассмотрела. Они приходили к концу смены по субботам, когда мужчины получали деньги, и работали — за оградой, за сараями. Некоторые работали стоя, прислонившись к дверям мастерской. Часть своих жалких монеток они отдавали перед уходом десятнику, но тогда улыбок на их лицах уже не было. Некоторые из них после этого напивались, чтобы забыть. Другие, наоборот, не пили ни капли — несли все заработанное к Фелпсу, выплачивая долги за самое необходимое для своих детей или матерей. Да, они работали на скотобойне. Это все-таки было очень страшно для женщины, хотя я сама была близка к этому, когда вышла из тюрьмы и тем же способом выкупила твое имя на камне. Но тут Бодуины договорились насчет работы для меня в ресторане у Сойера, и я стала улыбаться своей улыбкой — той самой, какой я улыбаюсь сейчас, когда думаю о тебе.