Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

— И ты хочешь лечь и думать только о желтом цвете?

— Мне нравится желтый.

— А дальше-то что? Ну, надоест тебе думать о голубом и желтом, тогда что?

— Пока не знаю. Чего заранее гадать.

— Ты винишь Господа! — сказал он. — Вот что ты делаешь.

— Нет, Штамп, не виню.

— Так ты говоришь, белые победили? Значит, ты так считаешь?

— Я говорю, что они явились в мой дом.

— И ты считаешь, что теперь все не имеет смысла?

— Я говорю только, что они явились в мой дом.

— Это ведь Сэти сотворила такое.

— А если бы она ничего не сотворила?

— Ты считаешь, что Господь побежден? И нам ничего не остается, кроме как зря проливать собственную кровь?

— Я говорю только, что они явились в мой дом.

— Ты готова наказать Его, верно?

— Не так, как Он наказывает меня.

— Ты не можешь так поступать, Бэби! Это неправильно.

— Было такое время, когда я понимала, что это значит.

— Ты и сейчас понимаешь.

— Я понимаю только то, что вижу сама: старая негритянка разносит обувь белым заказчикам.

— Ох, Бэби! — Он облизнул губы в поисках слов, которые способны были бы заставить ее думать иначе, могли бы как-то облегчить ее бремя. — Надо выдержать и надо терпеть. «Все проходит». Чего ты ждешь, чего ищешь? Чуда?

— Нет, — сказала она. — Я ищу то, зачем притащилась сюда: заработок, который мне выдадут с черного хода, — и она направилась к дому. Внутрь ее, естественно, не пустили. Взяли обувь, а она стояла на крыльце, опершись больным бедром о перила и давая ему отдых, и ждала, пока белая женщина принесет ей полагающиеся десять центов.

Штамп решил идти домой другой дорогой. Он был слишком рассержен, чтобы возвращаться с ней вместе и слушать подобные ответы. Какое-то время он понаблюдал за Бэби, потом резко повернулся и ушел, пока встревоженный его присутствием во дворе белый сосед не сделал какого-нибудь неутешительного вывода на сей счет.

Теперь, в который раз пытаясь попасть в дом номер 124, Штамп сожалел о том разговоре с Бэби: слишком он был резок; не пожелал заметить ту глубокую, до мозга костей, усталость, которая сломала эту несгибаемую женщину. Сейчас — увы, слишком поздно! — он ее наконец понял. Ее великое сердце, источавшее любовь к людям, ее уста, несшие Слово Божье, — все это значения не имело. Они все-таки явились к ней в дом, и теперь она не могла ни одобрить, ни осудить страшного выбора Сэти. Он или Сэти могли бы спасти ее, однако лишь мучили своими требованиями, и она просто легла в постель и отказалась жить дальше. Белые, явившись в ее дом, отняли у нее последние силы.

А он что может сказать? На дворе 1874 год, а белые по-прежнему не знают удержу. Целые города силой очищены от негров; только в Кентукки за один год было восемьдесят семь случаев линчевания; четыре школы для цветных сожжены дотла; взрослых людей секут кнутом, точно малых детей; а малых детей — как взрослых; чернокожих женщин насилуют возбужденные толпы; у негров отнимают нажитое; неграм ломают шеи… Он чувствовал запах девичьей кожи, кожи и горячей крови. Еще страшнее — кровь, запекшаяся на костре Линча. Жуткий запах. И вообще — кругом воняло чудовищно. Смердело. Вонь исходила от страниц газеты «Норт Стар», из уст свидетелей, от писем доносчиков, от множества документов и петиций, полных всяких «принимая во внимание» и «поскольку», посылаемых любому представителю законной власти, лишь бы тот согласился их прочесть. Но отнюдь не это так утомило его — утомило до мозга костей. Нет. Последней соломинкой оказалась ленточка. Привязывая как-то свою плоскодонку на берегу реки Ликинг и стараясь получше спрятать ее в кустах, он вдруг заметил на дне лодки что-то красное и решил: должно быть, перышко птицы кардинала к доскам прилипло. Протянул руку, и в ней оказалась красная ленточка, которой была скреплена прядь мокрых вьющихся волос, выдранная прямо с кусочком скальпа. Он отвязал ленточку, сунул ее в карман и уронил волосы в траву. По дороге домой он часто останавливался — нечем было дышать, голова кружилась. Он выжидал, чтобы немного рассеялся тот кошмар, и снова пускался в путь. Но через мгновение ему снова не хватало воздуха. Один раз он присел у чьей-то изгороди. Отдохнув, поднялся, но не успел сделать и шага, как обернулся и сказал замерзшим комкам глины на дороге и реке, блестевшей вдали: «Господи, что же это за люди такие? Скажи мне, Господи, кто они?»

Когда он добрался до дому, то почувствовал такую усталость, что не мог даже съесть ужин, приготовленный сестрой и племянниками. Уселся на крыльце и просидел там до наступления темноты и еще очень долго после этого и лег в постель только потому, что в голосе сестры, не раз окликавшей его, звучало беспокойство. Он хранил ту ленточку; запах девичьей кожи преследовал его; изнемогая от тяжких мыслей, он сосредоточился на словах Бэби Сагз, на ее желании отыскать хоть что-нибудь безобидное и безвредное. Он надеялся, что она все-таки нашла успокоение — в голубом, в желтом, возможно, в зеленом цвете; только не в красном.