Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Итак, Поль Ди оказался не властен над собственным передвижением в пространстве, но надеялся, что говорить еще может, и решил попробовать прорваться этим путем. Он непременно должен был рассказать Сэти о событиях трех последних недель — подкараулить ее, когда она будет возвращаться с работы из пивной, которую гордо величает рестораном, и все ей рассказать.

Зимний полдень был больше похож на вечерние сумерки, когда Поль Ди ждал Сэти на аллейке за рестораном Сойера. Готовясь к рассказу и представляя себе ее лицо, он позволял словам пока собираться в голове произвольными группками, и они резвились там, точно дети, прежде чем им велят построиться и поведут дальше.

— Ну, понимаешь ли, это невозможно… человек не может… Дело в том… нет, ты послушай, дело в том, что старый Гарнер действительно… я ведь что хочу сказать… это не какая-то там слабость, с которой мне не справиться… нет, что-то со мной такое происходит… эта девчонка такое со мной делает… я понимаю: ты считаешь, что я всегда ее ненавидел… но ведь она такое со мной делает… Она мной управляет, Сэти! Она меня по рукам и ногам связала, и я не могу вырваться…

Как это взрослого мужчину девчонка связала по рукам и ногам? А что, если это вовсе и не девчонка, а кто-то неведомый, только обличье у него такое? Кто-то низкий, бесчестный, а выглядит как милая молодая девушка, и не в том дело, что он с нею спит; дело в том, что он не может ни остаться в доме номер 124, ни уйти оттуда, куда хочет; а самое главное — то, что он теряет Сэти. Видимо, он недостаточно сильный мужчина, чтобы вырваться, и ему необходима ее, Сэти, помощь; она должна помочь ему, должна узнать обо всем. Ему было бесконечно стыдно просить о помощи женщину, которую он так хотел уберечь от горя, защитить. Господи! Черт бы все это побрал совсем!

Поль Ди подышал в собранные чашечкой замерзшие ладони. Ветер дул вдоль аллейки с такой силой, что шерсть на четырех дворовых собаках, ожидавших объедков у дверей кухни, встала дыбом. Поль Ди посмотрел на собак. Собаки посмотрели на него.

Наконец дверь кухни открылась, и оттуда вышла Сэти, неся на сгибе руки огромную сковороду с объедками. Увидев Поля Ди, она удивленно и радостно воскликнула и улыбнулась.

Он улыбнулся в ответ, но не был уверен, что улыбка у него получилась — лицо у него так замерзло, что он его совершенно не чувствовал.

— Ну, парень, ты даешь! Да я себя просто девчонкой чувствую, которую ты после работы подцепить зашел. Так за мной еще никто не ухаживал. Ты смотри, осторожней, не то я еще привыкну да избалуюсь. — Сэти быстро разбросала самые большие кости в разные стороны, чтобы собаки поняли, что еды достаточно на всех, и не дрались. Потом раскидала требуху, головы и прочие отходы — то, что не могли использовать в ресторане, а сама она просто не хотела брать с собой. Остальное сложила дымящейся кучкой на землю.

— Сейчас, только сковороду сполосну, — сказала Сэти, — и все, сразу приду.

Он кивнул, и она вернулась на кухню.

Собаки молча ели, и Поль Ди подумал, что они-то получили то, за чем пришли, и если уж у нее для них доброты хватает…

Сэти повязала голову коричневым шерстяным платком и низко надвинула его на лоб из-за пронзительного холодного ветра.

— Ты что, работу так рано кончил или случилось что?

— Ушел пораньше. Обдумать кое-что надо.

— Что-нибудь важное?

— Да вроде бы, — сказал он и облизнул губы.

— Надеюсь, увольнений у вас не будет?

— Нет, что ты. Работы полно. Я просто…

— Да?

— Сэти, тебе, наверно, не понравится то, что я сейчас скажу.

Она остановилась и повернулась к нему — и этому проклятому ветру — лицом. Другая женщина по крайней мере прищурилась бы, зажмурилась, стала вытирать слезы, выступившие на глазах. Но не Сэти. Другая женщина, возможно, посмотрела бы на него с сочувствием, с мольбой, с гневом, наконец, потому что его слова прозвучали как «Прощай, я ухожу».

Но Сэти смотрела на него совершенно спокойно и молчала, уже готовая понять и простить — простить любого человека, раз он попал в беду или в нужду. Уже соглашаясь на все и словно говоря: да ладно, я в порядке — заранее, потому что она никому из мужчин не верила после стольких-то лет. Не верила, но понять умом могла. Они не виноваты. Никто ни в чем не виноват.

Он догадывался, о чем она думает, и хотя Сэти явно была не права — он вовсе не собирался оставлять ее, ни за что на свете! — все равно то, что он собирался сказать ей, могло для нее стать куда хуже любых прощальных слов. И увидев, как гаснет ожидание в ее глазах, увидев это печально-меланхоличное, но не обвиняющее лицо, он не смог выговорить то, что собирался. Не смог прямо заявить женщине, которая не щурится даже на таком сильном ветру: «Я не мужчина».