Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

— Здесь, — говорила она, — на этой Поляне, мы — всего лишь плоть; плоть, которая плачет, смеется, танцует босиком на траве. Любите же свою плоть. Те, другие, вашу плоть не любят. Она им отвратительна. Они не любят ваши глаза; они бы скорее предпочли выколоть их. Не больше любят они и кожу на ваших спинах — они бы с радостью содрали ее. И — о, мой народ! — до чего же они не любят ваши руки! Те самые, трудом которых они пользуются, а потом связывают их, стягивают веревками, отрубают и всегда оставляют пустыми. Любите же ваши руки! Любите их. Поднимите их и поцелуйте. Коснитесь ими других людей, пожмите руки друг другу, погладьте ими себя по лицу, потому что те, другие, этого тоже очень не любят. Именно вы должны полюбить свои руки, именно вы! Ах нет, и рты ваши, ваши губы тоже им ненавистны, тем, другим. Им куда приятнее, когда они разбиты в кровь, когда снова и снова кровь заливает их. То, что вы говорите своими губами, им безразлично. Того, что выкрикиваете вы от боли, они не слышат. А то, что вы кладете в рот, дабы напитать тело свое, они у вас непременно отнимут и взамен дадут свиное пойло. Нет, губы ваши и рты им тоже ненавистны. Именно вы должны полюбить их. Все то, о чем я говорю здесь, — это плоть ваша. Та самая плоть, что так нуждается в вашей любви. Ноги, которым нужно и отдохнуть, и потанцевать; спины, которым непременно нужна поддержка; плечи, которым очень нужны руки, сильные руки. И вот что я вам скажу: те, другие — слышите ли вы меня, дети мои? — они очень не любят, когда на шее у вас не затянута петля, когда она свободна. Когда она прямая. Так что любите свою шею; коснитесь ее рукой, удивитесь ее красоте, погладьте ее и держите шею свою прямой, а голову — высоко поднятой. И все свои внутренности — те самые, которые они с превеликим удовольствием бросили бы свиньям, — вы тоже должны полюбить. Темную, черную вашу печень — любите ее, любите; и свое живое, бьющееся сердце — любите тоже! Больше даже, чем глаза или ноги свои. Больше даже, чем легкие, которые должны полниться вольным воздухом. Больше, чем животворное свое чрево и животворные свои чресла — слушайте меня, любите же свое сердце, дети мои. Ибо оно — самое ценное на свете. — И тут Бэби Сагз умолкала, вставала с камня и, несмотря на свое искалеченное бедро, начинала танцевать, чтобы высказать то, что невозможно выразить словами, а все принимались петь, аккомпанируя ей. Отлично тянули долгие ноты, пока четырехголосная каденция не завершалась мощным аккордом любви к драгоценной плоти.

Сейчас Сэти очень захотелось там оказаться. Хотя бы послушать отзвуки некогда звучавшего в том месте пения. А может быть, получить какой-то совет от покойной свекрови, как же ей теперь быть со своими щитом и мечом. Господи ты Боже мой, уже девять лет прошло с тех пор, как Бэби Сагз, святая, объявила себя лгуньей, спрятала ото всех свое великое сердце и заперлась в доме, улеглась на кровать, лишь изредка вставая в поисках ярких красок. Больше она ничего видеть не желала.

— Эти белые забрали все, что у меня когда-либо было, о чем я когда-либо мечтала, — говорила она. — И они порвали струны моего сердца. Нет большего несчастья в мире, чем белые люди.

И дом номер 124, закрывшись ото всех, примирился с тем злом, которое творил поселившийся в нем дух. Лампу уже не оставляли зажженной на всю ночь, и соседи больше не забегали как бы случайно. И после ужина никто не вел тихих разговоров вполголоса. И никто, сняв с усталых ног башмаки, не смотрел, как дети играют с ними на полу. Бэби Сагз, святая, думала, что солгала. И не было им суждено никакой благодати — ни вымышленной, ни реальной, — и никакие танцы на залитой солнцем Поляне не могли этого изменить. Ее вера, ее любовь, ее воображение и ее великое, старое сердце начали умирать через двадцать восемь дней после прибытия ее невестки.

И все-таки Сэти решила отправиться на Поляну — отдать дань памяти Халле. Пока еще все зеленое, пока Поляна еще похожа на то священное место, каким была когда-то — влажная дымка над травой и запах обильного урожая гниющих ягод.

Она накинула шаль и велела Денвер и Бел сделать то же самое. Все вместе они вышли из дому поздним утром в воскресенье — впереди Сэти, за ней девушки, и ни души вокруг.

Когда они добрались до опушки леса, Сэти сразу отыскала ту тропу, потому что теперь на Поляне устраивались гулянья для горожан, устанавливались накрытые столы и всевозможные палатки, слышались звуки банджо и тому подобное. Старая тропа превратилась почти что в дорогу, но над ней по-прежнему склонялись густые ветви деревьев и падали на траву конские каштаны.